Тувье взглянул на следователя.
— Эта девушка, — Михаэль подчеркивал каждое слово, — изучала Канта, она очень любила Канта. Ничего не скажешь, он был великий человек, а?
Тувье взглянул на следователя с удивлением и слабо кивнул.
— Философия Канта тут ни при чем, — Михаэль посмотрел по сторонам, — я говорю это в связи с вашим делом.
— Я понимаю, — сказал Тувье с оттенком недоверия.
— Эта девушка однажды постучалась ко мне и с рыданиями объявила, что Кант-то был прав, вещи в самом деле существуют сами по себе, они по сути своей непознаваемы. Вам понятна такая реакция?
Ошибиться было невозможно: на лице Тувье появилось новое выражение, смесь смущения и растерянности, он заерзал.
— Так до меня дошло, — осторожно продолжал Михаэль, пытаясь сохранить дружеский тон, лишенный драматизма, — что есть люди, которые принимают близко к сердцу философские идеи. Настолько, что эти идеи определяют все их поведение, их жизнь.
Тувье молчал, однако Михаэль не сомневался, что он внимательно слушает каждое слово.
— Вам это близко, — сказал Михаэль, — но я тогда подумал, — может, она просто помешалась или…
— Нет, она не помешалась, — уверенно заявил Тувье. Его тон был даже более уверенным, чем когда он выступал на семинаре. Михаэль видел это на видеозаписи.
— И я себя спрашиваю — Михаэль почувствовал сухость во рту, — может, вы тоже помешались…
Бледные щеки Тувье залились румянцем, губы задрожали.
— Понимаете, — Михаэль подался к нему, — я пытаюсь разобраться в чувствах человека, который отдал себя, всю свою жизнь, даже свою жену другому человеку и остался у разбитого корыта. Я думаю, что от этого можно сойти с ума. Утратить контроль над своими действиями.
— Глупости, — гневно отрезал Тувье, — вы говорите глупости.
— После моей беседы с Борисом Зингером, — продолжал Михаэль, будто не слыша его последней фразы, — я понял, что от всего этого можно и вправду свихнуться. Я имею в виду тех, кто всерьез воспринимает свои собственные принципы.
— Я не понимаю, о чем вы говорите. — Голос Тувье дрожал.
— Думали ли вы, что чувствовал Борис? Он посвятил свою жизнь Анатолию, отдал ему все. Никто лучше вас не может его понять. Хотя его, в отличие от вас, предал не тот человек, которого он любил, а другой, незнакомый. И я уверен, что вы обладаете достаточными моральными амбициями, чтобы согласиться со мной — это зло нужно было по крайней мере исправить.
Тувье поднял голову. Он глухо и с презрением сказал:
— Давайте оставим мораль тем, кому больше нечем гордиться.
— Но ваше алиби бездоказательно, — Михаэль взглянул в глаза допрашиваемого, — и детектор лжи — вы знаете, его трудно обмануть. Он работает с пятью параметрами одновременно. Человек не способен все это скрыть. Если удастся «обойти его» на потовыделении, пульсе, то все равно повышается давление. Этого вы не знали. На каждом испытании на детекторе лжи ложь выходит наружу. Но я не стал вас арестовывать, пока мне не стало известно все. Вы убили Шауля Тироша потому, что он оставил вас в дураках, сделал явным тот факт, что вся ваша жизнь была посвящена лживому кумиру.
Лицо Тувье резко изменилось. Исчезло мертвое, безучастное выражение, и появилось выражение силы и мощи, каких Михаэль никогда раньше у него не видел. Тувье с гневом произнес:
— А кто вы такой вообще? Вы ничего не понимаете! Вы не знаете, о чем говорите. Моя жизнь не так уж важна, да и ваша тоже. И жизнь Тироша была не так уж важна, если бы я не верил, что он — великий жрец искусства. Впрочем, я и не надеюсь, что вы поймете. Те, кто занимаются разгоном демонстраций и наложением штрафов на водителей, не способны понять такое.
Не впервые в это утро вспомнил Михаэль Достоевского — Порфирия и Раскольникова.
«Разве я похож на Порфирия? — думал он, беседуя с Тувье, — ведь единственное, что меня сейчас заботит, — получить доказательства для суда, хотя… мною движет и простое любопытство. Нельзя сказать, что я не испытываю к нему симпатии, есть в нем что-то вызывающее уважение.
Нет, мне нельзя видеть в этом нечто выходящее за рамки следствия, — осадил себя следователь, — я должен создать такие условия, чтобы ему самому захотелось рассказать обо всем. Дать ему понять, что я действительно не понимаю его мотивов, чтобы он захотел заставить меня понять, ведь все равно я их узнаю. Он, кажется мне, настолько сжился с этой ситуацией, что не попытается отвести от себя обвинение».
— Я не буду останавливаться на такой чепухе, как моя и ваша личная жизнь, — говорил Тувье. — Это не значит, что я сам побежал бы в тюрьму — что мне там делать? Но мои побудительные мотивы — это не мотивы Зингера. Конечно, я его понимаю. Но он, в отличие от меня, подвержен воздействию общепринятой морали, морали тех, кто поклоняется разным глупым вещам. Я не поклонник морали дураков. Плевал я на все ваши выводы, меня не интересовал Шауль Тирош как личность. Я не ревновал свою жену, и я не стал бы убивать его из-за того, что он ее бросил. Вы думаете, что главным для меня был он, или я, или моя жена, или то, что я слепо преклонялся перед ним, или перед кем-нибудь другим, или перед какой-то теорией. Я не ставлю себя в центр мироздания. Я не чувствую себя виновным. Думаете, я психопат? Нет. Убей я его из личной мести, я бы чувствовал себя более виновным. Я не испытываю угрызений совести. Я уверен, что поступил правильно, хотя никто не поймет, о чем я говорю. Но к этому я привык. И мне не мешает осознание того, что все эти годы я был его тенью. Вы полагаете, я не знал, что думают люди? Но есть нечто превыше этого. И правильно то, что вам там сказали: благодаря искусству человек и вправду может возвыситься над суетой обыденности. Проще говоря, я отдал всего себя единственной настоящей истине. Но вам не понять моих моральных принципов, ибо вы — представитель полиции, слепой робот закона.