Так он сказал. И тогда до меня дошло, что и он ничего не понимает, что он думает, будто я люблю его лично, вне связи с его творчеством. Тогда я ему сказал: «Меня ничто не остановит перед тем, чтобы раскрыть твою ложь. Но я хочу, чтобы ты признался: великое искусство — это больше, чем мы оба, и Истина превыше нас обоих. Я хочу, чтобы ты это сделал сам. Сам открылся. Я ведь не любил тебя как личность. Ты как личность не так уж существенен для меня».
И тогда он посмотрел на меня очень серьезно и сказал: «Я не собираюсь ни в чем признаваться. Кассета останется здесь. И ты тоже ничего не раскроешь. Забудь об этом, и все».
И тогда я схватил ту статуэтку — прежде чем он успел что-либо сообразить. Он стоял у окна и смотрел на улицу — эту позу он очень любил. Он обернулся ко мне, я нанес ему удар, и бил, и бил, ибо он не понимал разницы между главным и ерундой и собирался уничтожить кассету, чтобы только не раскрылся его обман…
— Но ведь вы сами это потом сделали — стерли кассету, чтобы вас не раскрыли. Истина так и не вышла на свет, — устало произнес следователь.
— И это — причина того, что я с вами здесь разговариваю. Я буду сидеть в тюрьме ради того, чтобы правда вышла наружу. — Тувье начала бить дрожь.
— И после того, как вы его убили, вы пошли в кино? — спросил Михаэль без удивления.
Тувье описал, как он безо всякого страха вышел из здания. Пятен крови на его одежде не было. Он положил статуэтку в полиэтиленовый пакет, вынул кассету. Его охватил некий паралич чувств, объяснил он: «Если бы там занялся пожар, я бы не двинулся с места». Он не прятался, и никто его не заметил. Когда он вышел из кабинета Тироша, было уже больше половины второго. Он отогнал машину Тироша на стоянку больницы. Затем еще раз прослушал кассету и стер ее. Тут он обратил внимание, что уже поздно и он опаздывает в кино. Стер отпечатки пальцев тряпкой, которую нашел в машине. Тряпку выбросил.
— Но вы же могли вернуться домой?
— Я об этом не подумал, — удивился Тувье. — Я даже не знаю, почему меня потянуло на этот фильм — «Конькобежец».
Тувье Шай снова замолчал.
Формулировка признания заняла несколько часов. Тувье упрямился, хотел самостоятельно сформулировать мотивы преступления.
Тувье поехал с полицейскими в кабинет Тироша на горе Скопус и воспроизвел весь ход событий, к вящему удовольствию Амнуэля Шорера, который вошел туда, услышав последние слова Тувье.
Циля строго взглянула на Белилати, когда тот предложил «отметить это дело в каком-нибудь стильном месте». Она знала, в каком состоянии находится сейчас Михаэль.
— Поговоришь с ним через несколько дней, — сказала она, глядя на Михаэля, — а сейчас оставь его в покое. Сделай мне одолжение.
Вечером Михаэль сидел с Шорером в кафе «Нава». Шорер без конца размешивал сахар в чае. Михаэль уставился в свою чашку с кофе.
— О чем ты сейчас думаешь? — Шорер улыбнулся.
Михаэль не ответил. Он взял чашечку в руки, продолжая смотреть в нее.
— Кстати, забыл спросить, — сказал Шорер. — Так что это была за бумага у него на столе? Ты дошел до этого? Помнишь, ты говорил насчет последней части романа?
Михаэль кивнул, но продолжал молчать. Он ни с кем в следственном отделе не делился историей героев последней части романа «Поэзия». Он устал и был подавлен.
Как всегда, никакого ощущения победы у него не было. Было лишь нервное состояние и желание свернуться, уткнуться в женщину и спать, спать годами.
Шорер отхлебнул чай:
— Я уже давно хочу тебе сказать, что в качестве человека, который верит, что нужно любить все человечество, или в качестве того, кто убежден, что важнее любить, чем быть любимым, — в этом качестве ты весьма сомнителен.
В его словах не было оттенка осуждения.