Со своего места Рухама не могла видеть его глаз, но вспоминала их особый блеск, зеленые молнии, сверкавшие в них.
Когда Тирош поднялся, чтобы начать свое выступление, взгляд Рухамы, подобно телекамере, зафиксировал движение его руки к посеребренной шевелюре, а затем — перелистывающей книгу. Лица Тувье она вначале не видела, так как между ней и ним стояли оператор и радиотехник, в десятый раз проверяющий аппаратуру.
Когда спустя некоторое время она смотрела готовый фильм, то не могла сдержать слез при виде того, как точно и ясно показаны все повадки Шауля Тироша, его якобы спокойная поза — с рукой, засунутой в карман, красный галстук, так выделяющийся на фоне снежно-белой сорочки и прекрасно гармонирующий с ярко-красной гвоздикой в петлице пиджака.
Рухама никогда не умела концентрироваться, но введение лекции врезалось ей в память:
— Уважаемые дамы и господа, наш последний в этом году факультетский семинар посвящен, как известно, теме «Критерии качества поэзии». Что такое «хорошая и плохая поэзия»? Кое-кто, вероятно, думает, что мы здесь сегодня сможем выработать четкие, ясные и однозначные критерии в этом вопросе. Должен вас разочаровать — я буду удовлетворен, если нам удастся сделать хотя бы некоторые выводы из сегодняшней дискуссии. Мне было бы интересно услышать, каким образом трактуют эту проблему мои присутствующие здесь коллеги-исследователи. Несмотря на мой интерес к данной теме, я настроен достаточно скептически.
Даже камера уловила веселый иронический взгляд, которым обменялся Тирош с высоты кафедры с Тувье, и удивленный взгляд, брошенный им в сторону Идо Додая, сидящего с опущенной головой.
Дальше Рухама перестала внимать лекции. Ей не удалось вникнуть в логическую связь высказываемых лектором мыслей, да она и не старалась это сделать, вся отдавшись мягкой мелодичности голоса Тироша.
В зале наступила тишина. Все взоры были устремлены на Тироша. Порой Рухама замечала легкие улыбки участников семинара, особенно женщин. Рядом с Рухамой сидела молодая женщина, записывавшая каждое слово лектора. Когда она прервала записи, Рухама услышала мерный голос Тироша, читающего стихи Бялика «Я не удостоился света из забвения».
Рухама слышала тяжелое дыхание Ароновича за своей спиной и шелест бумаги. Аронович был готов записывать каждое слово Тироша прежде, чем до присутствующих доходил их смысл. Свои листочки он держал в папке коричневой кожи, похожей на старый школьный портфель. Эта папка была одним из его отличительных признаков. От Ароновича исходил какой-то затхлый и кислый запах, который смешивался с благоуханием духов его соседки — Ципи Лев Ари (Гольдгербер) — молодой многообещающей ассистентки Тироша. Ципи всячески пыталась отмежеваться от своего религиозного прошлого. Наверно, поэтому она носила яркие цветные широкие блузки; Тирош как-то заметил, что такие блузки, наверно, приняты в той секте, к которой она принадлежит и ради членства в которой она даже сменила имя.
Слева от себя Рухама заметила Сару Амир — профессора литературного факультета, которая даже и сегодня больше походила на домохозяйку, несмотря на то что надела свое лучшее платье из цветного шелка, плотно обтягивающее ее тяжелые бедра. Высокий воротник платья скрывал морщинистую шею. Сара, казалось, навечно пропахла куриным бульоном, что удивляло тех, кто ее не знал, — ведь она изрекала порой довольно разумные вещи, правда, старалась это делать по любому поводу.
— Я прочел стихи Бялика, — продолжал Тирош, — чтобы задать вопрос: применимы ли к подобному произведению каноны эстетики? Не ошибаемся ли мы, говоря, что стихи оригинальным образом отражают процесс их создания? Является ли оригинальность произведения, если она, конечно, имеет место, гарантией его высокого качества? Является ли представленная автором картина, которую все понимают как метафору, действительно оригинальной?
Тирош отпил большой глоток воды из стакана, прежде чем выделить слово «оригинальной». В зале послышался шепот.
Присутствующие переглядывались, ерзая на обитых сиденьях. Рухама заметила, что Давидов дал знак оператору показывать публику. За Рухамой все так же скрипело перо, Аронович что-то поспешно записывал.
Тонкие брови Сары изогнулись «домиком», на ее переносице появилась морщинка. Студентка слева записывала без перерыва. Рухама не поняла, почему зал вдруг заволновался. Впрочем, она никогда не понимала, почему вопросы подобного рода так будоражат работников кафедры.
Доктор Шуламит Целермайер, сидевшая в первом ряду, в полукруге кресел, расположенном напротив Рухамы, заулыбалась при первых же словах Тироша.