«— Это лопаются бумажные пакеты. Их надувают зрители, забавы ради», — пояснил репортер.
Музыканты рассаживались в яме. Вдруг какой-то человек, вероятно полицейский в штатском, приказал им выйти, и они один за другим снова удалились. А шум все нарастал. Раймон и сам уже не владел собой. Волосы его слиплись от обильного пота. Стакан дрожал в пальцах. Он забрался с ногами на диван, уселся поглубже.
«— Только что комиссар Мессалье решил внести в программу существенные изменения, — продолжал репортер. — Он считает, что это поможет сохранить нормальную обстановку. Крис Марешаль, чей номер намечался во второй половине концерта, выступит в самом начале. Сейчас конферансье объявит об этом зрителям…»
Появление конферансье, вынырнувшего из складок занавеса, было встречено такими воплями, топотом, взрывами лопающихся мешков, что слова его потонули в этом гвалте. Он беспомощно развел руками и снова скрылся. Раймон представил себя на месте Криса. Если когда-нибудь к нему вернется удача, он тоже будет слушать из-за кулис этот рев… ему тоже доведется шагать в свете прожекторов навстречу многоголовому зверю. Сумеет ли он?.. Да… Да… Он стремился к этому мгновению изо всех сил. И он своего добьется, если только преступник осмелится сейчас нанести удар… если Крис сойдет с его дороги… Раймон жадно выпил, как раненый, который возвращается к жизни, и подался вперед, кусая ногти.
Занавес начал медленно раздвигаться, открывая сцену, в глубине которой небольшая группка сопровождающих ожидала выхода Криса. На этот раз раздались не просто вопли, а дикий рев; вся студия содрогалась от гула — зал приветствовал Криса. Вот он — настоящий успех, вот слава, вот удача… Раймон задыхался, словно под пыткой. Наконец показался Крис, сначала совсем маленький — точка на экране, — но, поскольку камера быстро приближалась к нему, он рос на глазах, словно аплодисменты превращали его в гиганта. Он занял собой весь экран: выразительное, светящееся лицо, лихорадочно блестевшие глаза, будто две загадочные впадины, — в нем чувствовалось что-то сверхъестественное. Теперь он чуть не касался соперника.
— Сволочь! — прошептал Раймон и отпрянул к самой стенке.
Фортепьяно, ударные и контрабас заиграли слишком хорошо знакомую Раймону мелодию, но он даже не слышал ее. Он весь обратился во взгляд и вживался в ненавистный облик с такой страстью, с какой другие предаются любви. Он растворился в нем, кожей, каждым нервом своим ощущал ужас, владеющий Крисом, и думал: «Вот сейчас… сейчас надо стрелять… сейчас…»
Шум в зале постепенно стихал. «Вот сейчас…»
Показанный в полный рост Крис прижал руки к груди, словно старался унять пронзительную боль. На самом деле этот законченный лицемер ждал, пока наступит полная тишина — ощутимая, душераздирающая, — будто бы заранее переживал тоску и безысходность, наполнявшие песни Жода. Он потянулся к микрофону.
— Господи! Сейчас надо, ну давай! — крикнул Раймон.
«— „Я тебя обнимал“, — объявил Крис. — Слова и музыка Оливье Жода».
Снова крики, снова аплодисменты; опять от рева задрожали телевизоры. Раймон встал. Он огляделся, вспомнил про пистолет в кармане. «Раз ни у кого не хватает смелости…» Он сам не сознавал, что делает. Видел только, как обнажаются зубы Криса в торжествующей улыбке. Он вытянул руку с пистолетом и выстрелил в ближайший телевизор.
Его оглушило. Телевизор разлетелся вдребезги. Взметнулись языки пламени, повалил дым. Раймон вне себя прицелился в другой экран, но рука его ослабла… Двадцать изображений Криса синхронно покачнулись, двадцать ртов открылись в беззвучном крике, поскольку его заглушали повскакавшие со своих мест зрители. А потом Крис упал на колено. Раймон опустил дымящийся пистолет. Со стороны кулис к авансцене спешили люди. Крис рухнул лицом вперед.
Занавес поплыл, закачался, и изображение исчезло. Что-то похожее на рыдание вырвалось из груди Раймона. Он слушал… Неужели опять? Что это за кошмар? Может, он просто бредит? Он осторожно повернул голову… А вдруг сейчас увидит, как по стенам бегают крысы?.. Экраны снова ожили, зазвучала нежная мелодия, закачались кувшинки.
— Нет, — произнес Раймон вслух. — Нет, только не это…
Затуманенное сознание его в панике искало выход. Он бросился к дверям, обернулся, чтобы еще раз убедиться… Кувшинки, повсюду кувшинки. Он весь был в кувшинках, как утопающий, вынырнувший последний раз на поверхность… И по щекам струилась вода… а может быть, слезы… Он бросился в темноту, даже не закрыв двери.
— Огнестрельное ранение, — сказал врач. — Пуля застряла в теле. Нужно немедленно оперировать.