Глюк снова положил секачку на прежнее место.
— То есть ты хочешь сказать, что убийцей была женщина? Слушай, а ведь очень логично! — встрепенулся Жуковский. — Горничная и лакей. Никакого сговора между ними не было, все получилось случайно, спонтанно. Они убирают посуду, украдкой целуются – здесь их никто не видит, остальная прислуга в кухне, а горничная Маша, как я понимаю, посвящена в тайну. Мадемуазель Рено моет руки в коридорчике и слышит звуки поцелуев. Возможно, что и видит – если в коридоре было темно, а в буфетной горела лампа, то через кисею ей все прекрасно видно. Возможно, она не смогла сдержать крик негодования – для гувернантки, старой девы вид целующейся парочки был, должно быть, отвратителен.
— Жорик, но ты же читал протокол вскрытия! — возразил Глюк. — Она же вовсе не была старой девой, доктор написал, что она рожала хотя бы раз.
— Ой, все равно! — отмахнулся Жуковский. — Даже еще хуже – бывшие грешницы смотрят на грешниц нынешних с завистью: им же самим уже нельзя! И оттого обличают порок куда яростней, чем те, кто никогда не грешил. Да, так она вскрикнула, или же сказала что-то обличительное, пригрозила поставить в известность барыню. Горничная бросается на гувернантку, пытается ее задушить, та вырывается; горничная хватает топорик, наносит рану: девушка слабая, удар получается неопасный. Гувернантка убегает, и тут уже ее догоняет лакей и добивает ударом по голове…
— Чушь, — сказал Згуриди. — Целоваться – не такое уж большое преступление, чтобы из-за такой тайны убивать человека. Что им грозило? Ну, выгнала бы их хозяйка – а так им светит каторга. И ты хочешь меня убедить, что после убийства молодая семнадцатилетняя девушка всю ночь проводит со своим сообщником, любуясь луной и звездами? Чушь! Тебе бы повести детективные писать, на манер Конан Дойла.
— Да, — добавил Глюк, — если бы было так, как ты говоришь, то мадемуазель бежала бы не в огород, а в комнату, туда, где люди, позвала бы на помощь, наконец. А так она пятилась, и пятилась в сторону огорода. Похоже, что убийца затащил ее в буфетную и загородил собой дверь в комнату, поэтому мадемуазель и спасалась таким путем. Я думаю, свет горел как раз в коридорчике, а в буфетной света не было, слуги, бросив посуду, ушли в летнюю кухню – ужинать, болтать и играть в дурачка. Значит, убийца боялся мадемуазель, потому что она могла его выдать: либо что-то о нем (о ней) знала, либо услыхала что-то, но очень серьезное. Например, сговор с целью убийства хозяйки дома с последующим ограблением. И – нет, я не думаю, чтобы убила гувернантку обязательно женщина. Убийцей мог быть подросток. Мог быть мужчина маленького роста.
— Ой, Феликс, ну что ты от Жорика хочешь! — сказал Згуриди. — Прокуратура избрала для себя обвиняемого, вернее, обвиняемых. Теперь Жуковский будет давить в этом направлении.
— Ну, у них имеется мотив и возможность, — сказал Жорик, поразмыслив. — А больше никаких мотивов я ни у кого не вижу.
— Если ты их не видишь, — заметил Феликс Францевич, — это еще не значит, что их нет.
Жуковский слегка надулся и желчно осведомился:
— А кого в качестве обвиняемого выбрал для себя суд? В каком направлении будет давить господин Згуриди?
— Господин Згуриди не будет давить ни в каком направлении. Суд не избирает обвиняемых, суд рассматривает доказательства преступления.
Они еще немного пофыркали друг на друга, стравливая пар. Феликс решил немного прогуляться и через несколько шагов набрел на летнюю кухню, где кухарка, позевывая и протирая кулаком заспанные глаза, собиралась мыть посуду. И, кажется, ужасно обрадовалась возможности поработать языком, а не руками.
И Феликс Францевич получил полный отчет о событиях: как Агафья (кухарка) вышла на огород за укропом, и как лежала бедная мамзель, и как у Агафьи "сердце оторвалось", и теперь во весь день "трясутся нервные жилки", отчего она, Агафья, (с дозволения барыни, конечно) вынуждена пользовать себя горячительным дважды на день, а иначе вся стряпня ее пригорает или оказывается пересоленной.
И про тот вечер, вечер преступления, подробно поведала Агафья: и как на мамзели "лица завовсе не было", и была она совсем белая, почти зеленая, и ей, Агафье, говорила, что "тяжко мне", и что "беду чую". Правда, расспросив поподробнее, Феликс Францевич выяснил, что в тот день Агафья с мадемуазель Рено не виделась, потому что работы у кухарки было чрезвычайно много, званый же ужин! И меню во всех частностях изложила, причем сыпала французскими наименованиями блюд, чтó тот повар в столичной ресторации, тут же, впрочем, поясняя, что сие наименование означает, если по-русски. К примеру: "Консоме, стало быть – ну, отвар из говяжьей кости, белком оттянутый, да к нему расстегайчики с говядиною и с рыбою; потом филе ле бургунь — телятина отбивная то есть, с молодой картофелью…"