И – да, конечно, укропчиком присыпанной, и вообще она, Агафья, укроп обожает, особенно когда огурцы солит, добавляет щедро; и барыня тоже укроп любит и в применении его Агафью поощряет. Правда, теперь, после мамзелиной смерти, ей, Агафье, на укроп и глядеть не хочется, но барыня говорит, что все то – блажь, и велит приправлять стряпню укропом, как и прежде.
А утварь – нет, с собой не везли, хозяева позволили здешней пользоваться, хотя ей, Агафье, сподручнее было бы со своими, привычными котлами-сковородками управляться. Вот только ножи она все же захватила, а все остальное – здешнее, хозяйское, и секачка тоже.
После разговора с кухаркою Глюк вернулся к огороду.
Прокуратура и Суд совместно облазили грядки, и согласились на том, что следы были преступником (или же сообщником оного) уничтожены. Мотыгой, или лопатой, или граблями — эти садово-огородные инструменты стояли, прислоненные к боковой стенке нужника. Во что превратились светлые брючки Згуриди и летний его пиджачок, не говоря уж о штиблетах, можете себе представить! Да и чиновничий мундир Жуковского пострадал. А главное – напрасно, потому что полиция уже пришла к такому же выводу.
Полицмейстер явился вскоре, и настроение у него (при виде любопытствующего Глюка) не улучшилось. А уж заявленная в качестве орудия убийства кухонная утварь и вовсе довела до исступления: глаза налились кровью, усы зашевелились гневно; однако, сдержался Михал Дмитрич, сказал только: "Проверим", и секачку изъял – с разрешения хозяйки дома, разумеется.
Зато язвительно, и с некоторым удовольствием даже сообщил, что полицией установлено наличие на грядке, на влажной земле, двух отпечатков ног, уничтоженных при помощи – не мотыги, лопаты, или грабель, нет! – палочкой кто-то эти отпечатки перековырял, и палочка эта, найденная тут же, уже приобщена к делу в качестве улики.
И удалился, бурча, и с огорода было слышно, как наорал полицмейстер на городового, поставленного у ворот дачи, чтобы не пускать туда посторонних – видно, отлучался городовой по какой своей надобности, когда пришли к госпоже Новиковой молодые люди.
Госпожа Новикова, кстати, появилась из глубины сада бледная, с заплаканными глазами, и лицо в красных пятнах. Видно было, что визит полиции был ей неприятен, и даже испугал.
Полицмейстер откланялся, засобирались и наши приятели восвояси, а госпожа Новикова задерживать их не стала, хотя прежде, до прихода полицмейстера, все уговаривала остаться на чай и на ужин, и с дочерьми своими познакомила, и порывалась познакомить с пасынками.
И дочери госпожи Новиковой, Полоцкие ("Нет, нет, не княжны, просто однофамилицы!"), Анна и Анастасия, и Новиковы, Серафима и Поликсена, молодых людей не интересовали, по их, дочерей этих, малолетству, что уж говорить о мальчиках! Анна, правда, казалась совсем уже взрослой барышней, хотя по документам (в деле об убийстве мадемуазель Рено, читанном Глюком в участке, возраст всех домашних был указан), так вот, по документам едва исполнилось четырнадцать. Взрослая, да, но какая-то индифферентная, что ли: руку для поцелуя подала, здороваясь, заученным движением, но даже на красавца Згуриди никак не отреагировала, и на бойкие Лени Квасницкого комплименты только вяло улыбнулась.
Зато очаровала (Глюка, во всяком случае) старуха Софья Матвеевна. Туалет ее, вполне модный и дорогой, не приличествовал ни возрасту Софьи Матвеевны, ни сезону, ни дачному образу жизни: кружева, и бархат, и лайковые перчатки до локтей; короткие рукава и декольте показывали слишком много дряблой и сморщенной кожи. В волосах, в ушах, на шее, на пальцах – бриллианты. Нет, совсем не приживалкой была эта старая дама! И вот что странно – обычно молодящиеся старухи выглядят смешно или жалко, эта же устрашала. И рост ее гренадерский, и бас; но особенно – ни с чем не сравнимая прямота разговора.
— В оперу я собралась нынче, — сообщила старуха, заметив несколько удивленный взгляд Глюка, брошенный им на бриллианты, — и с кавалером: Никита Иваныч за мною должен заехать. Лизавету звала, но она раскудахталась, де, грех – тело бедняжки Мими еще не предали земле… — Софья Матвеевна так похоже передразнила госпожу Новикову, что Феликс не смог сдержать улыбки. — А сама, кстати, не постится, скоромное по три раза на дню ест; а здесь сейчас итальянская труппа гастролирует, послезавтра отбывает – как пропустить? Я, может, помру скоро, так хоть напоследок музыку послушаю… А Матильда на меня не обидится, поймет – я ей при жизни была первый друг, я ей и после смерти другом останусь.