— Да нет, спасибо, — с трудом сглотнув, выдавил из себя Феликс Францевич. — Вы писали в протоколе освидетельствования тела мадемуазель, что убийцей могла быть и женщина, и подросток. А девочка-подросток могла бы?
— Асфиксии… Девочка? Ну, с мадемуазель справилась бы, думаю, мадемуазель весьма хрупкого сложения была, а если девочка физически развита, к примеру, теннисом увлекается… Или если она пианистка – музыка, знаете ли, развивает силу в пальцах… Почему бы и нет? — Петр Прохорович отложил перо, промокнул бумагу пресс-папье. — Но с Петрищенко – сомневаюсь. Достаточно крепкий хлопчик для своих лет. Если бы сначала по затылку его стукнуть – то, безусловно смогла бы. Но по затылку никто Петрищенко не бил, его вообще ни по чему не били. А взявши за шею, окунули в грязь и удерживали там, пока он не захлебнулся.
— А если он наклонился, например, зачем-то, и его макнули? — спросил Глюк.
— Разве что девица в состоянии аффекта пребывала. Или если помешанная, — сказал доктор Наливайко. — Но все же сомнительно. Вы на барышень Новиковой намекаете? Видел я их вчера, как же. Астеничны и худосочны.
— А насчет… сумасшествия? — осторожно спросил Глюк. — Если их мать больна, то они тоже могли унаследовать…
Петр Прохорович снял очки, протер стекла носовым платком и, протирая, взглянул на Глюка своими близорукими веселыми глазами:
— Тут я вам, Феликс Францевич, ничего сказать не могу. Какой там диагноз у Новиковой я не знаю, и как оно насчет передачи по наследству не ведаю. Внешних проявлений в барышнях такого заболевания я не заметил, но я не специалист – с этим вопросом к доктору Штальгаузену.
— Спасибо большое, вы мне очень помогли, — сказал Глюк. — Хоть я и частное лицо, но…
— Ой, Феликс Францевич, я вас умоляю! — доктор Наливайко, вкладывая бумагу в книгу, весело поглядел на Глюка сквозь толстые стекла очков. — Мы же свои люди! Сегодня у Нюточки журфикс намечается, будете там, конечно? — Петр Прохорович приходился Нюточке Белоцерковской дядей по матери. — Так что увидимся…
— Нет, Петр Прохорович, ничего не получится. Я вряд ли сегодня смогу быть у Белоцерковских, — сказал Глюк.
Глава 11
Какая Нюточка, какие журфиксы!
Тут не хватает времени даже на то, чтобы пообедать!
И сегодня, как понимал Глюк, он опять остался без обеда.
Глюк помчался к Згуриди.
Згуриди, конечно, на месте не оказалось.
И Жуковского тоже.
Феликс Францевич поразмыслил, и направился в сторону бульвара – в гостиницу "Londonskaya".
И опять мимо кафе, где скучал и хандрил, теперь уже над сельтерской, и с ароматной коричневой папироской в зубах, Леня Квасницкий.
— Эй, Холмс! Глюк, агов! Остановись на мгновенье, ты прекрасен!
Феликс Францевич остановился, но присаживаться не стал:
— Чего тебе?
— Сельтерской хочешь? Ну, нет так нет, — пожал плечами Квасницкий, притушив папироску в пепельнице. — Где ты бежишь, как пациент клиники Штальгаузена? Пожар? Сидел со мной, пил себе квас, вдруг сообщил, что он недоумок – с чем я лично не согласен, с недоумками никаких отношений не поддерживаю, – сорвался с места и умчался, как будто ему скипидаром помазали не будем говорить что. А теперь опять несешься… И я опять спрашиваю: пожар? Сбежал лев из цирка? Или слон из Зоосада? Или ты бежишь сорвать маску с подлого убийцы?
— Именно, — сказа Глюк. — Пока он не убил еще кого-нибудь. Но для этого мне надо навести еще пару справок.
— Давай-ка я с тобою прогуляюсь – возьмешь в компанию? — Квасницкий выбрался со своего места из-за столика, кликнул официанта. — А то я засиделся… Заодно сможешь возложить на меня свои траты по расследованию преступления, раз уж не хочешь слышать о создании фонда воспомощеноствования… Я, Феликс, — доверительно произнес Квасницкий, беря Глюка под руку, — я чувствую свою ответственность. Будем честными друг с другом – втравил в это дело тебя я, и мне сердце болит смотреть, как ты тратишься. К тому же я собираюсь писать полицейский роман, на манер Габорио… Как тебе такая идея?
— Никак, — пробормотал Феликс Францевич, высвобождая руку. — Хочешь идти со мной – пошли, только я тебя умоляю – не трепись потом, хорошо?
— Феликс! — Квасницкий даже остановился, приложив к груди широкую ладонь. — Я же журналист! Я же с информацией могу расстаться только за деньги! И потом меня все равно не печатают. А когда мой папенька вернется с Кислых Вод, я-то с ним договорюсь, но тогда писать об убийствах на Цванцигеровой даче будет уже поздно – публика захочет свежатинки… А где мы идем?