— В "Лондонскую", хочу порасспрашивать кое-кого…
— Феликс! Не делайся таким таинственным! Ты знаешь, кто убийца – это было написано на твоем мужественном и задумчивом лице еще прежде того, как ты обозвал себя нехорошим словом, и сбежал. Это написано на твоем мужественном, но уже не задумчивом лице и сейчас. Не держи в себе, поделись с другом!
— Да ничего я не знаю! Думал, что знаю, да доктор Наливайко…
— Феликс, я в тебя верю! — проникновенным тоном заявил Квасницкий. — Я верю в тебя больше, чем в доктора Наливайко!
— Только я не могу понять, почему, — пробормотал Глюк. — Раз уж идея о моих детективных способностях – детище твоего языка. И пера, конечно, — добавил он, вспомнив о хвалебных статьях.
— Ты несправедлив к себе, Феликс, — ласково заметил Квасницкий, опять пристраиваясь взять Глюка под локоть, Глюк отпихнул его:
— Что я тебе, барышня, что ли!
Квасницкий вздохнул, пожав плечами: мол, не хочешь – не надо, – и продолжил:
— Так вот, ты к себе несправедлив. Я знаю тебя много лет. Я помню тебя на уроках математики. Я видел, как ты решаешь эти шахматные задачки, или разгадываешь ребусы и головоломки. Ты погружаешься в проблему полностью и без остатка. Ты нацелен на разгадку, как гончая на след зайца. Наши друзья – нет, они конечно, замечательные друзья, но один сосредоточен на карьере, другой — на жене. А я – я думаю только о том, как это все описать, — Квасницкий сделал красивый и широкий жест рукой с зажатой в ней тростью. Наверное, демонстрируя "все", которое он хочет описывать.
— Твоя голова – о, это замечательная голова! — продолжал Квасницкий. — И она протухает в пыли таможни! Я понимаю, состояние финансов твоей маменьки не позволило ей дать тебе такое образование, какое заслуживает такая голова! Но чем плохо, если я хочу тебе немножечко помочь? О тебе в городе говорят, у тебя есть уже Имя… Что тебе мешает (кроме твоей скромности, конечно) стать детективом-консультантом на манер все того же Шерлока Холмса? А я бы мог быть твоим Ватсоном. Только я умнее, — самодовольно произнес Квасницкий и подмигнул цветочнице, торговавшей розами.
— Ну, хорошо, — сказал Глюк, — я расскажу тебе, но попозже. Видишь же, мы уже пришли.
Известность и популярность имеют и свой аверс, и свой реверс – в точности, как медали или монеты.
Квасницкого, известного и популярного в городе журналиста, бдительный швейцар и портье гостиницы не желали впускать: берегли покой постояльцев от назойливых, как комары, репортеров. Напрасно клялся Квасницкий, что он не репортер, что он журналист, и в гостиницу ему нужно по частному, сугубо личному делу – швейцар выталкивал толстого Квасницкого вон, а щуплый портье бегал вокруг и приговаривал:
— Никак не можно! Извольте выйти!
Вокруг подъезда гостиницы слонялись молодые (и не очень молодые) люди обтрепанного вида, в том числе и Прыщ-младший – ой, извините, Известин. Прыщ-младший узнал Глюка (Феликс Францевич пытался уговорить швейцара пропустить Леню) и снял шляпу, здороваясь. Глюк, закрывшись от швейцара полой пиджачка, показал Прыщу кулак. Окружающие заинтересовались, зашептались, тут до кого-то что-то дошло, и толпа обтрепанных молодых людей начала подтягиваться к месту событий.
— Месье Глюк! Два слова для "Листка"! — крикнул самый из них шустрый, переходя на бег.
— Господин Глюк, наши читатели…
— Господин Глюк, я из газеты "Южныя вести"…
Феликс Францевич поспешно ретировался в вестибюль гостиницы. Квасницкий остался на улице.
Щуплый портье глазел на Глюка, приоткрыв рот.
— Пожалуйста, — сказал Глюк портье, — велите швейцару пропустить моего спутника.
— Мосье Глюк, мы бы с радостью – для вас, но строго приказано репортеров не пускать.
— Во-первых, господин Квасницкий не репортер, а журналист, очеркист. А во-вторых, он сопровождает меня и оказывает помощь в расследовании важного дела.
— Ну, если так, то извиняйте, мосье Глюк, извиняйте, — залебезил портье и крикнул швейцару:
— Порфирий! Пропусти господина Квасницкого! Под мою ответственность!
—То-то! — сказал Квасницкий, отодвинул швейцара и вошел.
Обтрепанные молодые люди с понурым видом разбрелись по сторонам и вернулись к прежнему занятию – ошиваться поодаль.
В шестнадцатом номере было тихо, на стук Глюка никто не ответил. Феликс Францевич, пожав плечами, подошел к номеру четырнадцатому.
— О, мосье Глюк, это вы! И вы не один! — обрадовано сказала отворившая дверь сестра милосердия. Александра Николаевна, кажется? Бог мой, только вчера Феликс Францевич пришел сюда, следую указанию записки, а ему казалось, что по меньшей мере месяц прошел!