Филдиниг заговорил – принялся вещать непререкаемым, дружески-беспристрастным тоном; он знал, что один уже этот тон подействует на Хекта раздражающе.
– Оглядываясь на свой тридцатилетний стаж в Карне, я сознаю, что достижения мои значительно скромней, чем у любого подметальщика улиц. – Супруги Хект насторожились.– Прежде я, бывало, считал себя ценнее подметальщика. Теперь же весьма в этом сомневаюсь. Панель грязна – он удаляет сор и тем способствует прогрессу. А я – чего достиг я? Укрепил в его косной рутине правящий класс, не отличающийся ни талантом, ни культурой, ни умом, еще на одно поколение спас от забвения отлички, реликвии мертвой эпохи.
Чарльз Хект, так и не выучившийся искусству пропускать слова Филдинга мимо ушей, побагровел и натопорщился.
– А даваемые нами знания? – возразил он с противоположного края стола.– А успехи наши, Филдинг, а стипендии, которых добиваются наши выпускники?
– За всю свою жизнь я не дал знаний ни одному ученику, Чарльз. Обычно ученики оказывались неспособны, иногда оказывался неспособен я. У большинства мальчиков восприятие, видите ли, угасает с приходом половой зрелости. У меньшинства способности этой дано уцелеть, хотя мы и принимаем все меры, дабы убить ее. Только если наши усилия тщетны,
выпускник выдерживает конкурс, добивается стипендии… Не велите казнить меня, Шейн, это ведь мой прощальный семестр.
– Прощальный-то прощальный, Филдкнг, а говорите вы сущий вздор,– сердито сказал Хект.
– Действую в традициях Карна. Успехи наши, как вы их именуете,– на деле это наши неудачи; это те редкие ученики, что не усвоили уроков Карна. Им не привился наш культ посредственности. Их о б к а р н а т ь мы оказались бессильны. Но для остальных – для всех этих растерянных попиков и обкарнанных офицериков,– для них завет Карна начертан письменами на стене, и они нас ненавидят.
Хект деланно засмеялся.
– Почему же они и потом наезжают сюда, если уж так нас ненавидят? Почему не забывают нас и возвращаются?
– Да потому, дражайший Чарльз, что мы как раз и являем собою те начертанные на стене письмена! Ту единственную науку Карна, усвоенную ими на всю жизнь. Они возвращаются, чтобы вновь перечитать нас, понимаете? На нас усвоили они наглядно тайну жизни: что все мы стареем, не мудрея. Они осознали, что вот и становишься взрослым, а ничего не приходит – ни слепящих озарений на пути в Дамаск, ни внезапного чувства духовной возмужалости. – Филдинг запрокинул голову, уставил взор на неуклюжие викторианские лепные украшения, на ореол грязи вокруг потолочной розетки. – Мы просто-напросто старели понемногу. Те же остроты острили, не менялись ни в мыслях своих, ни в желаниях. Из года в год оставались мы теми же, Хект, не становились ни умней, ни лучше; за пятьдесят последних лет ни единая свежая мысль не посетила ни единого из нас. И питомцы наши видели, что за истину являем Карн и мы – наши ученые мантии, наши шуточки на лекциях, наши мудренькие назиданьица. И потому– то они и возвращаются к нам вновь и вновь в продолжение всей их сбитой с толку и бесплодной жизни и глядят завороженно на вас и на меня, Хект, как дети глядят на могилу, постигая тайну жизни и смерти. О да, этому-то мы их научили.
С минуту Хект молча смотрел на Филдкнга.
– Портвейну, Хект? – предложил Филдинг слегка примирительно уже, но взгляд Хекта был упорен.
– Если это шутка… – начал Хект, и жена его удовлетворенно отметила, что он рассержен по-настоящему.
– Хотелось бы мне самому знать, в шутку ли я это или же всерьез, – ответил Филдинг с напускной искренностью. – Бывало, я считал занятным смешивать комическое с трагическим. Теперь же я дорого бы дал за умение различать их.– Филдинг мысленно одобрил свою фразу.
Затем пили кофе в гостиной, и Филдинг принялся было перемывать косточки знакомым, но Хект отмалчивался. Филдинг даже пожалел в душе, что не дал Хекту подымить трубкой. Но вообразил снова «Хектов в Париже» и воспрянул духом. Сегодня он, право же, в ударе. Находил временами слова, убедительные даже для него самого.
Шейн пошла надеть пальто, мужчины остались вдвоем в холле – стояли молча. Вернулась Шейн, на ее необъятных белых плечах красовалось горностаевое, пожелтевшее от старости боа. Она склонила голову направо, улыбнулась, протянула Филдингу руку – пальцами книзу.
– Теренс, дорогой, – сказала она Филдингу, целующему эти пухлые пальцы. – Вы такой милый. Последний ваш семестр. Но до отьезда вы непременно должны отобедать у нас. Какая печаль. Так мало нас осталось. – Она снова улыбнулась, полузакрыв глаза в знак сильного душевного волнения, и вышла вслед за мужем на улицу. Холод стоял по-прежнему пронизывающий, и чувствовалась близость снегопада.
Филдинг затворил и плотно запер за гостями дверь – быть может, чуточку быстрей, чем требовало бы приличие,– и вернулся в столовую. С полбокала у Хекта осталось недопито. Филдинг аккуратно перелил вино обратно в графин. Будем надеяться, что не слишком испортил Хекту настроение: Филдинг очень не любил возбуждать к себе в людях антипатию. Он задул свечи, большим и указательным пальцами привел в порядок фитили. Включив электричество, достал из буфета дешевый блокнотик, раскрыл. Там у него был перечень приглашенных до конца семестра. Взял авторучку, четкой птичкой пометил фамилию Хект. От Хектов отделался. На среду приглашены Роуды. Муж вполне приемлем, но жена – кошмар, кошмар… А не всегда так. Как правило, жены куда симпатичнее мужей.