— Кейт, пойми, может, он совершенно заурядный ловелас, который бросил ее, или же, если быть менее циничным, дал себя убить на войне или стал жертвой несчастного случая, оставив ее безутешной на веки вечные.
— Он далеко не так красив, как Кэри Грант. Да и вообще, в нем нет ничего от кинематографа.
— Кейт, ты начинаешь тревожить меня не на шутку. Ты что… Ну, как бы это сказать… Неужели этот самый Эмануэль Бауэр значит так много для тебя?
— Рид, если я даже тебя не могу заставить вникнуть в суть дела, чего же ждать от полиции? Меньше всего он похож на тех женатых мужчин, которые увлекаются другой женщиной. Не говоря уже о том, что это его пациентка! Но даже если такое было бы возможно, чего я ни на миг не допускаю, то как ты не понимаешь, что его кабинет, кушетка — это инструменты профессионала? Ты можешь представить всю нелепость того, что психоаналитик уровня Эмануэля поддался маниакальной страсти в часы приема у себя в кабинете? Даже если признать (а я отказываюсь признавать наотрез), что он как человек способен совершить преступление, то он не совершил бы его как врач-психиатр.
— Ты считаешь, что психиатры более нравственны, чем простые смертные?
— Разумеется, нет! Многие психиатры, которых я знаю, — грязная пена на воде. Они обсуждают своих пациентов на вечеринках. Они ничем не брезгуют, чтобы разбогатеть, и дерут с тех, кто к ним обращается, три шкуры. Им платят по сто пятьдесят долларов за подпись на клочке бумаги, предоставляющей пациенту освобождение от учебы или от работы. Подпись означает, что пациент будет находиться под их наблюдением, но, подмахнув бумагу и положив деньги в карман, они тут же умывают руки и делают это без зазрения совести. Даже одна такая подпись в день, не говоря уже обо всем остальном, обеспечивает им приличный доход. Есть и такие, кто подкупает других врачей, чтобы те направляли к ним своих больных. При этом сумма взятки включается в счет пациента, и без того немалый. Но Эмануэль и такие, как он, любят свою работу. Если хочешь знать, подобные люди для меня — образец порядочности. Как тебе мой пафос?
— И какова же их цель, по-твоему? Помогать людям?
— Как ни странно, нет! Я так не думаю… во всяком случае, для Эмануэля это не так. Он интересуется в первую голову тем, как работает человеческий мозг. Если ты его спросишь, то он, скорее всего, ответит, что анализ более важен для исследователя, а лечение — это, так сказать, побочный результат. Может, попробовать растолковать все это в прокуратуре?
— Кейт, прости меня, но вы были любовниками. Это выяснилось из допроса его жены, хотя она не говорила об этом прямо. Я думаю, сейчас детективы копают повсюду в поисках мотивов.
— Тогда бы Никола следовало убить меня или мне следовало убить Никола. И кроме того, мы все трое понимаем, что наша с Эмануэлем связь — дело столь далекого прошлого, что даже угли того любовного костра остыли так, что холоднее и быть не может.
— Где же вы с Эмануэлем встречались, пока угли еще пылали?
— В те времена у меня была своя квартира. Ты что, стараешься вогнать меня в краску? Рид, ну почему я все время забываю, что ты полицейский?
— Потому что я не полицейский. В данный момент я юрист, представляющий обвинение. Был ли у Эмануэля в те дни свой кабинет?
— Маленький, который он делил с другим психоаналитиком.
— А там ты встречалась с ним когда-нибудь?
— Да, кажется, раз, от силы два.
— Вы были вместе на кушетке?
— Рид, я тебя явно недооценила. Ты станешь превосходным прокурором, сущим дьяволом, способным не только высасывать из пальца сомнительные факты, но и искажать подлинные до неузнаваемости. На свидетельской трибуне я, конечно, не сумела бы объяснить истинное положение вещей. Но правда тем не менее заключается в том, что Эмануэль в те дни только-только начинал. Он занимался терапией, и кушетка ему была совершенно ни к чему — она стояла так, для мебели… ну, возможно, для использования в дальнейшем. И я никогда не появлялась там в рабочие часы.
— Кейт, дорогая моя, я пытаюсь показать тебе, что ты ополчилась на вещи, о которых не имеешь ни малейшего представления. Знаю, «заставь дурака Богу молиться…» — но мне никогда не доводилось слышать, чтобы кто-то из них хотя бы что-то при этом вымолил! Нет, я вовсе не называю тебя дурой! Боже избавь! Я хочу сказать, что ты, подобно рыцарю — или назови это как хочешь, — бросаешься в бой за Эмануэля с открытым забралом, а закончится все тем, что ты либо навредишь себе, либо в лучшем случае замутишь воду. И если между вами больше нет никакого интима, как пишут в самых пошлых журналах, так зачем же ты этим занимаешься? Из бескорыстной любви к правде?