— Леонард, дорогой, — перебила его вдохновенную Речь Ванда, — доктору Уилингу совсем не интересна сценическая техника актера!
Ее плечи тряслись от смеха.
— Нет, нет, как раз напротив, — решительно возразил Базиль. — Например, вчера вечером, мисс Морли, даже тогда, когда вы не были в алькове, вы постоянно находись либо посередине сцены, либо очень близко к ней. Это тоже указание Мильхау или же ваша собственная идея?
Комментарий Леонарда опередил ответ Ванды.
— Она всегда там торчит, и это целиком и полностью собственная идея.
— А вам не удалось заметить что-то необычное, пробившее в алькове, когда вы находились почти рядом с ним? — продолжал Базиль, не обращая внимания на язвительное замечание Леонарда.
Ванда уже не смеялась.
— Я даже не глядела в ту сторону! — несколько нервно запротестовала она. — Я целиком была поглощена собственной ролью.
— Эти слова можете принять за чистую монету, прошептал еле слышно Леонард.
— Почему ты стоишь, Леонард? — наконец спросила Ванда самым очаровательным голоском. — Садись. Налить кофе?
— Спасибо, Ванда. С молоком, если можно, но без сахара.
— Булочки, мед?
— Нет, спасибо. Это мед из лепестков розы. Прислан из Гватемалы. Ты же знаешь, я не отличаюсь пристрастием к сладкому.
— Полиция, конечно, без особого труда восстановит всю картину, как только найдет ваши отпечатки пальцев и наведет соответствующие справки в ФБР, — сказал Базиль. — Но все ваши тайны не выйдут за стены их управления, если только эти сведения не будут иметь прямого отношения к обвинению во вчерашнем убийстве.
Леонард сел на чугунную решетку на балконе и медленно пил мелкими глотками кофе.
— Я бы не стал делать из всего этого секрета, если бы был в чем-то замешан. Но этот ребенок выскочил на проезжую часть перед самыми колесами автомобиля, и я не успел нажать на тормоза. Лишь обвинение полиции в вождении автомобиля в нетрезвом состоянии настроило против меня присяжных. Простой медицинский анализ, бесспорно, оправдал бы меня, но такая «мелочь» их абсолютно не интересовала. Они просто заявили на суде под клятвой со свидетельской скамьи, что я был пьян. Так как я был трезв, то вполне отдавал себе отчет в том, что не заслуживал тюремного заключения. Но я не хочу, чтобы это заключение погубило еще и мою карьеру артиста.
Ванда закончила завтрак и вытерла руки салфеткой.
— Скажи-ка мне, Леонард, а как долго ты подслушивал наш разговор, стоя за окном?
— Всего лишь несколько минут. Я, конечно, все слышал о Джоне Ингелоу. Я не сообщу об этом полицию, — ухмыльнулся он, — надеюсь, что ты сделаешь это сама.
— Как же я могу это сделать, не навлекая на себя подозрения?
— Ну кто может заподозрить тебя в чем-то серьезном? — продолжал Леонард. — Совершенно очевидно, что тебя нет никакого мотива. Красивая, обаятельная женщина не убивает привлекательного юношу, обладающего большим состоянием, за которого она должна через несколько месяцев выйти замуж, просто так, без каких-то веских причин, например ревности, даже если он и оставил завещание в ее пользу. Но ведь Ингелоу вел себя идеально, не так ли?
Сердитым жестом Ванда бросила только что зажженную сигарету через балкон.
— Да, представь себе, так именно и было!
Если Леонард хотел отомстить Ванде за то, что она проговорилась о его тюремном заключении, то он наверняка в этом преуспел. Она смотрела на него, раздувая от негодования ноздри. Затем она повернулась к Базилю.
— Думаю, что в конце концов все выйдет на свет божий! Джон хотел уладить с женой кое-какие финансовые дела перед тем, как уехать в Рено для получения развода. Там эту процедуру долго не затягивают. Вместо выплаты ежемесячных алиментов он хотел выделить ей кругленькую сумму денег. Конечно, его прежнее, старое завещание было составлено в ее пользу, но как раз вчера он его переделал, на этот раз в мою. Полиция, конечно, ухватится за этот факт, чтобы использовать его в качестве мотива для убийства, каким бы абсурдным он ни был. Как я могла убить Джона ради денег?
— Бывали случаи, что людей убивали из-за денег, — спокойно возразил Базиль, — а у Ингелоу, насколько я понимаю, их было много.
— Да, много, — вздохнула Ванда. — Они и были единственным препятствием к нашему браку.
— Препятствием? — спросил Базиль. Он продолжал вести эту беседу, словно человек, руками нащупывающий путь в кромешной темноте.
— Я так ненавижу жизнь, когда ее усложняют роскошь и всякие формальности, — с самым серьезным видом принялась убеждать его Ванда. — Я часто говорила Джону, чувствовала бы себя значительно спокойнее относительно нашего будущего счастья, если бы он был простым, штатным бухгалтером или даже продавцом, получающим тридцать или сорок долларов в неделю. Видите ли, доктор Уиллинг, я совсем простой человек, у меня обычные, непритязательные вкусы, пристрастия. Если бы я вышла за муж за Джона, то мне пришлось бы вести иную, слишком утонченную жизнь, к которой я не привыкла, — подумайте, только в Нью-Йорке два больших дома, поместье в Ханнингтон Вэлли, вилла во Флориде, целый рой слуг и служанок, шоферов, все время одни развлечения, выезды в свет — это ведь ужасно ответственно и, откровенно говоря, чудовищно скучно! Если бы я не любила Джона так как люблю, то я просто не смогла бы мириться со всей этой показухой, мишурой и притворством. У меня мировоззрение простого немецкого бюргера, который довольствуется пивом с сосисками, — ведь я презираю икру и шампанское. Таким образом, вам должно быть ясно, что я — последний человек в этом мире, способный совершить такое страшное преступление ради денег.
— Понятно.
Базиль понял, что Ванда села на своего излюбленного конька, что все сказанное ею в эти минуты не имеет никакого отношения к убийству. Теперь он размышлял о том, как ко всему этому подойдет полиция, так как завещание, переделанное Ингелоу в пользу Ванды, могло стать вполне возможным мотивом для убийства, если принять во внимание, что она не была лишена обычного для большинства людей ее круга стремления к деньгам и обогащению.
Несколько ироническим тоном он заметил:
— Когда я увидел это простенькое меховое манто из норки, в котором вы вчера появились на сцене, то мне и в голову не пришло, что у вас запросы простой бюргерши…
— Ах, вы об этом. Манто не норка, а русские соболя — это подарок Джона, и я вышла в нем на сцену, так как она отвечает моим представлениям о наряде Федоры. Хотя, если быть откровенной до конца, оно мне не нравится: слишком вульгарно и сразу бросается в глаза.
— Мне кажется, с вашей стороны неосмотрительно хранить такую ценную вещь в гримуборной, в театре, где постоянно снует куча всякого люда.
— Я не держу его там все время, — ответила Ванда. — Я все это время хранила его на складе ценных вещей во Флорене, и мне пришлось приложить немало усилий, чтобы получить его обратно к премьере. Посыльный доставил его в последнюю минуту, уже когда был поднят занавес, перед выходом на сцену…
Прощаясь с Вандой, Базиль задал ей еще один вопрос, который внезапно пришел ему в голову:
— Вчера вечером, когда мы разговаривали в картинной галерее, вы сказали что-то о необходимости сократить слова одного действующего лица по имени Дезире. Разве это имело какое-то особое значение для действия пьесы?
— Особой разницы нет, — ответила она. — Конечно, эти слова в какой-то мере отвлекают внимание от главного действия в первой сцене, когда входит Греч, широко распахивает двери алькова и попадает туда. Ты это заметил, Леонард?
— Вряд ли это заметила публика… — Он сардонически улыбнулся. — В пьесе Сарду можно свободно сократить ровно половину текста, и это не принесет особого ущерба ни замыслу автора, ни самому драматическому действию.
Он встал и пошел следом за Базилем по направлению к двери, ведущей в гостиную.
— Ты тоже уходишь?! — воскликнула Ванда.
— Да, я просто зашел по дороге на несколько минут, чтобы узнать, как ты себя чувствуешь, — ответил Леонард. — Можешь быть уверена, я оставляю твой дом с чистой совестью.
Ванда вошла в гостиную вместе с ними. Взгляд Базиля скользнул по длинной, с выкрашенными в бледную краску стенами комнате, по бархатному ковру и гардинам на окнах, выдержанным в легких серых полутонах. Это была комната женщины, отнюдь не презирающей роскошь и уют. Базиль заметил изящную клетку для птиц, свисающую с дугообразной подставки. Как сама клетка, так и подставка были сделаны из дерева, покрашенного в серый цвет, с рельефно выточенными на них маленькими фигурками птичек, раскрашенными всевозможными яркими красками. Внутри, за деревянной решеткой, на двух жердочках си-Дели, тесно прижавшись друг к другу, две маленькие зеленые птички, похожие на попугайчиков, а их клювики постоянно соприкасались, имитируя поцелуй.
Когда он подошел поближе к клетке, птицы не шелохнулись, даже не повернули в его сторону головки. С удивлением он вдруг понял, что это — мертвые, искусно сделанные птички.
— Вы любите птиц? — поинтересовался Базиль.
— Это были мои любимцы, когда жили здесь, в этой клетке. Когда они умерли, я решила сохранить их в таком виде
Базиль когда-то знавал одну женщину, которая сделала то же самое со своей любимой лошадью, но сама идея его как-то неприятно поразила.
— Этот зеленый попугайчик несколько выпадает по цвету из общих тонов комнаты, — сказал он, бросая взгляд на лимонно-желтые шторы. — А почему… не канарейка?
Ванда всплеснула руками, схватила себя за горло, как будто у нее внезапно перехватило дыхание.
— Потому… что я ненавижу канареек!
Ее голос заметно дрожал.
— Это отвратительные, ободранные существа с розоватыми ощипанными лапками, бр!
Базиль с Леонардом прошли через дверь освещенной солнцем комнаты, окнами обращенной на реку, в темный холл, в котором не было окон. Минуя первый поворот по вьющейся лестнице, они оглянулись. Ванда все еще стояла в дверях, наблюдая за ними, опершись одной рукой о проем, другая рука ее все еще сжимала горло. Высокая хрупкая фигура Ванды отлично вырисовывалась на фоне темной комнаты, и можно было свободно принять ее за двадцатилетнюю девушку. Сумерки затемненного холла упали тенями на ее лицо, скрывая ее истинный возраст. Ее поза была настороженной и подчеркнуто выразительной.
Леонард повернулся к Базилю. Базиль ожидал от него в эту минуту какого-то выражения сочувствия бедной Ванде. Но Леонард только сказал:
— Как удался ей этот замечательный жест, когда она сжимала двумя руками горло. Нужно его запомнить. Вдруг придется сыграть какую-нибудь роль, требующую выражения именно таких эмоций. Я непременно его использую.
— Ну а что, по-вашему, выражает этот жест? — спросил Базиль.
Казалось, на какое-то мгновение этот вопрос озадачил Леонарда. Но он тут же спохватился и ответил:
— Как что? Страх, конечно.
Они спустились в холл нижнего этажа. Служанка-мулатка принесла шляпы и открыла перед ними двери.
— Превосходный домик, — ворковал Леонард, когда они спускались по ступенькам крыльца. — Мне кажется маленький домик обладает неизъяснимой прелестью, особенно если он находится в огромном городе, — весь в роскошном убранстве, продуманном до последней детали, но все просто в крошечном масштабе! И в таком гнездышке обязательно должна суетиться очаровательная женщина, подобно бриллианту в плюшевой коробке!
— Конечно, дом замечательный, — согласился Базиль. — Но его владелица явно не принадлежит к людям, которые обладают мировоззрением простого бюргера.
Громкий хриплый смех Леонарда просто прогремел на Бикмен Плейс.
— Вас, доктор, не должно смущать хвастовство наоборот, столь свойственное Ванде.
— Хвастовство наоборот?
— Да, как же еще назвать это? Разве вы не заметили, как она набирала очки в свою пользу, хотя якобы все осуждала и отрицала? Соболь не норка, два дома в Нью-Йорке, вилла во Флориде, огромный рой домашней прислуги и т. д. Разве могла бы она рассказать вам больше, если бы она действительно все выставляла напоказ, а не осуждала? Теперь вы отлично видите: роскошь — это и есть смысл всей жизни Ванды. Много лет тому назад, еще будучи ребенком, ей пришлось немало пострадать из-за отсутствия комфорта и даже просто всего необходимого, и она до сих пор старается преодолеть в себе противный озноб, охватывающий ее при воспоминании о прежней своей бедности. Когда она впервые приехала в Нью-Йорк зеленой, неопытной девушкой из какого-то фабричного городка, она очень скоро научилась совершенно открыто восхищаться всем тем, что блестит.
— Как долго вы ее знали?
— С тех пор, как она поступила в одну из трупп Сэма Мильхау.
Это воспоминание вызвало у Леонарда мягкую, почти сентиментальную улыбку.
— В те времена она была обычной беспризорной девчонкой, сорванцом типа французского «гамэна». Но в ней было что-то привлекательное — черноволосая, желтоглазая, этакий брошенный на улице милый котенок, драчунья, смелая, отважная, пускающая в ход немедленно при случае все: ноги, руки, зубы, ногти. Тогда она мне нравилась больше, чем сейчас. Тогда она была настоящей. Конечно, в ней кое-что от этого еще сохранилось, но все настоящие чувства спрятаны у нее глубоко под слоем эгоизма. Мне кажется, в этом виновата не только она одна. Мы все благословляем создателя на небесах, как и создателя внутри самого себя. Ее эгоизм — это профессиональное заболевание, всех людей взлетевших на гребне успеха. Ванда всегда подчеркивает в тысяче мелочей — она может взять из вазы самую большую конфету или разговаривать об убийстве так, как вы только что слышали. Вы заметили, как сказала, что убийство было совершено ради того, чтобы доставить ей неприятности, задеть ее чувства и погубить ее карьеру? Что убийца насмехался над ней, вышучивая ее, планируя свое преступление так, чтобы заставить ее порыдать над смертью сценического любовника, который и на самом деле был ее любовником, чтобы она убивалась и обнимала якобы умершего человека, который на самом деле был мертв? Вероятно, убийца даже и не думал о ней. Но она переносит все на свете лишь в плоскость собственной личности. Вряд ли она вообще любила Ингелоу. 0ц был для нее простой сосунок, которого кто-то убил. Самое главное в этом убийстве — это те последствия, которые оно будет иметь для Ванды Морли, ее репутации, ее богатства, ее будущего.
— Вы, должно быть, довольно долго простояли там, за окном, прежде чем обнаружить себя? — заметил Базиль.
— Ваша беседа была настолько интересной, что, честно говоря, не хотелось вас перебивать, — ответил Леонард.
На Мэдисон-авеню они расстались. Леонард пошел в западную часть города, к театру. Базиль зашел в ближайший отель, нашел телефонную будку. Набрал номер инспектора Фойла.
— Вам удалось напасть на след Владимира?
— Пока ничего обнадеживающего, — резко и сухо ответил Фойл. — Один из журналистов утверждает, что лицо Владимира ему знакомо, но он никак не может вспомнить, где его видел. Он теперь «прочесывает» морги, я имею в виду списки людей, находящихся в морге.
— Пусть поищет на букву «И» — Ингелоу, Джон.
— Кто он такой?
— Инженер, молод, большое состояние. Только что вернулся из Панамы. Связан с военным бизнесом. Два дома в Нью-Йорке, один в Филадельфии, неподалеку, в Фаннингтон Вэлли. Его жена может опознать труп. Она сейчас может находиться в нью-йоркской квартире. Вчера она была за сценой. Я не знал, что она там, но видел, как она вышла из алькова и прошла по сцене за кулисы как раз перед поднятием занавеса.
— А Владимир, то есть Ингелоу, уже был там, в алькове?
— Не знаю. Вполне возможно.
Фойл присвистнул.
— Кто еще, кроме вас, видел, как она оттуда выходила?
— Адеан и другие актеры, игравшие слуг Владимира уже в это время были на сцене. Даже если они и не знали, кто она такая, они не могли не заметить ее броского платья — черно-белое с диагональными линиями. Есть какие-нибудь сведения от Ламберта, которому поручили заняться ножом?
— Он прибудет ко мне в кабинет завтра, около пяти вечера. Приходите и вы. Он уверяет, что у него есть кое-что интересное.