Пользуясь, помимо прочих негласных привилегий, правом входить без доклада, чичисбей может присутствовать при туалете дамы, как молодой, так и старой. Тогда он помогает камеристке найти нужное платье, выбрать корсет, который может даже зашнуровать, дает советы цирюльнику, одобряет или отвергает мотивы, извлекаемые из скрипочки учителем танцев, оценивает предлагаемые торговцем ленты.
Поэтому Пьеро Трапасси и видит Оттавию - все еще красивую, но осунувшуюся, поблекшую, усталую и отчужденную - такой же, как она сама видит себя в зеркале туалетного столика: с веками, отекшими от вина, выпитого ночью в одиночку. Пьеро Трапасси держит мушечницу, из которой Розетта достает для хозяйки кусочки тафты, призванные оттенить цвет лица: конфетти, полумесяцы, звезды, ромбы. Мушки из шелка. А есть еще другие мушки, которые прячутся в шторах, за плинтусами и рамками, раздувшиеся, брюхатые, и те из них, кого удается прихлопнуть, мстят, разбрызгивая молоки цвета гноя и крови, изъятой, как можно догадаться, у человека.
Розетта приносит чашу китайского фарфора, наполненную водой молочного цвета с опаловым отливом. Не говоря ни слова, Оттавия погружает в нее кончики пальцев, надеясь избавиться от коричневых и зеленоватых пятен на ногтях. Оттавия ловит в зеркале собственный взгляд, затем случайно встречается глазами с Пьеро Трапасси, чей взор кажется ей странно проницательным. Мопс наблюдает за ними большими глазами цвета мадеры, храня все под спудом субтильной собачьей душонки.
Из пустой залы, где мерцают последние свечи, поднимается душок смятого ягодицами влажного бархата, апельсиновой кожуры и той пыли, что оседает гибельной пудрой в бронхах - запах неутолимой страсти. Оборванные подметальщики возникают из-за декораций с изображением Египта. Зрелище не здесь. Оно разворачивается на Канал Гранде, где в неверном свете раннего утра две пришвартованные лодки ожидают виртуозов обоего пола. Нагромождаются в кучу музыкальные инструменты, ящики - большие и маленькие, дорожные сундуки, кофры, чехлы, портпледы и прочие изобретения искусства перевозить вещи. Затем прибывают гипсоволицые короли и бледные как мел принцессы, хористки, выщелоченные печальными бдениями, танцоры, музыканты, импресарио, чрезвычайно озабоченные матери, настоящие или мнимые, сорокалетние инженю, которые исподтишка посмеиваются, а на плечо им меж тем гадит попугай. Луиза Кальмо в маске, поднятой на лоб, и в сопровождении болонки на руках покрытого гнойничками Джакомо Бири - злые языки утверждают даже, что в погоне за модой он и болезнь подобрал в тон своему французскому платью - выступает вперед, тощими лодыжками раскачивая двойные фижмы и черные газовые воланы. Всякий раз, когда показывается носок ее туфли из дама[86] цвета резеды, она хлопает веером по лифу с пьемонтским серебряным шитьем.
Туфелька из дама цвета резеды. Оттенок тусклых надежд и порочных хлорозов[87], зеленый колер, проникнутый белизной костей, зачаточный цвет, что никак не решится родиться, а вместо того скользит по шелковому блеску, перетекает ужовой кожей, трепещет и тонет во влажных переливах кресс-салата и мяты. И подобно блесткам, зажженным в брызгах ручья закатом, сверкает искорками мелкая вышивка. На туфельке увядшая розетка из черного тюля. Изогнутый каблук перекликается с феррo[88] гондолы, ставит знак вопроса, чтобы затем вернуться к самому себе, отвергнуть все сказанное ранее, и, наметив иезуитскую, но удивительно резкую волюту снова обрести опору в квадрате. И в слабом мертвенно-жемчужном сиянии раннего утра - Луиза Кальмо: плечо перекошено от смеха, сухая обезьянья ручка вцепилась в черепаховую оправу, мелко стуча веером по лифу с серебряным шитьем. А вот Луиза Кальмо в золоте сумерек: на босых ногах - мавританские туфли без задников, платье подобрано до середины икр, а под ним нижняя юбка со штопанным не раз гипюром. Луиза Кальмо, налитая семенем и вином, навзничь на бледных простынях. Луиза Кальмо, одетая по-восточному, в шапке из поддельной выдры, изображает царицу Черкесии. Ночью о ней говорят в тавернах, освещаемых коптящим огарком, в сверкающих огнями кафе, в блестящих лаком салонах, пока гасят лампы. Но повсюду у нее долги, а любовники не задерживаются надолго. Нет охотников придать ее прелестям надлежащую ценность и устроить для нее одну из тех лотерей, где призом служат шлепанцы дивы в позолоченной корзинке или страница с ролью в каком-нибудь картонном сапожке, расписанном цветами. Ей уже за тридцать. В Венеции, где мезальянсы между актрисами и буржуа не редкость, она надеется вскоре найти какого-нибудь простофилю. Пьеро Трапасси был ее импресарио и нередко сутенером, но отнюдь не он, а сценический ее блеск, грация сухой ножки, туфелька из дама цвета резеды, рот вампира и взгляд утопленницы принесут ей победу над Альвизе Ланци. Об этом ей еще ничего не известно, и в скверной комнатушке, воняющей мускусом, она выписывает цифры на клочке бумаги, подсчитывая, сколько задолжала перчаточнику, цирюльнику, сапожнику, костюмеру, цветочнице, учителю музыки и фонарщику и сколько обещала суфлеру, переписчику, прокатчику лож и консьержу. Она раздумывает, не проще было бы исчезнуть в неизвестном направлении... Но на что тогда жить?.. Бедная она пропащая девушка.
87