Казалось, где-то за кулисами кабинета № 274 находилась дюжина одинаковых техасцев с одной и той же внешностью и манерой говорить, каждый из которых обладал, однако, своим собственным характером, идеологией и целями.
Вошел помощник по сенату Джордж Риди — и на сцене, появился Джонсон-ясновидец. «Все было в состоянии хаоса, — говорил впоследствии Риди, — только президент знал, что делает». Кеннета Гэлбрайта встретил воинствующий представитель умеренных левых. Ему Джонсон сказал:
— Я хочу энергично взяться за гражданские права, и не потому, что за них ратовал Кеннеди, а потому, что за них ратую я. Не забывайте, что я хочу проводить либеральную политику, ибо я демократ рузвельтовского толка.
Своей аристократической походкой вошел Аверелл Гарриман, и Линдон сказал ему:
— Вы знаете, я всегда считал вас одним из своих самых давних и лучших друзей в Вашингтоне.
Президент использовал свою способность так оборачиваться к каждому посетителю той или иной стороной своего характера, что тот уходил уверенный и ободренный. Поскольку посетители Джонсона входили по одному, успех его был почти всеобщим. Крайние «лоялисты», продолжавшие с недоверием относиться к Коллегам, бросившимся в кабинет № 274, увидели Линдона таким смиренным, таким сокрушенным своими страданиями, что даже на Соренсена и Шлезингера это произвело впечатление. Британскому послу Дэвиду Ормсби-Гору Джонсон сказал прерывающимся голосом:
— Если бы моя семья провела голосование, следует ли мне здесь оставаться, то три, а возможно, и четыре голоса были бы поданы за мой немедленный уход.
Но и этот Линдон исчез и появился другой, который дал Лэрри О’Брайену хитрый совет относительно одной из юридических сторон парламентской процедуры. Трудно примирить между собой всех этих различных исполнителей роли президента, игравших ее очень тонко. Тем не менее факт остается фактом: каждый сыграл свою роль блестяще и в полной мере заслужил аплодисменты. Джонсон был обворожителен в эту субботу 23 ноября. Надо было просто примириться с тем, что он воплощает в себе многих разных людей. Кто из них был настоящим Линдоном Джонсоном, об этом пусть судят его биографы. Одно можно сказать: в этот день он был самым активным за последние три года. Накануне вечером он только начал понемногу входить в свою роль, мобилизуя свои позабытые таланты. И теперь он снова ожил. За ночь Джонсон набрался новых сил, и те, кто сомневался в его мудрости, не могли теперь усомниться в его энергии. Казалось, что каждая встреча с посетителями, каждое совещание придавали ему новые силы. Он несколько раз звонил Коннэли и Парклендский госпиталь; он скрестил шили с деликатным, но непоколебимым Ником Катценбахом по поводу того, кто должен вести расследование убийства — комиссия штата Техас или федеральная комиссия; он пустил в ход все меры воздействия на Эдгара Гувера, который уже бросил тучи своих агентов в далласский аэропорт Лав Филд; он объявил понедельник 25 ноября днем официального траура в стране; он принял члена Верховного суда Артура Голдберга н успел сфотографироваться с Раском, Банди, Макнамарой и Эйзенхауэром, а в 17.13 эти фотоснимки были уже переданы для показа по телевидению (это были первые снимки Линдона Бейнса Джонсона в роли президента).
После встречи с Робертом Кеннеди президент получил приятную передышку: к нему явились лидеры конгресса, чтобы заверить в своей поддержке. Как и вчера, они предложили ее независимо от своей партийной принадлежности. Деятели республиканской партии Чарли Халлек и Эн Шоу тщетно пытались травить Кеннеди, когда тот стал президентом. 23 ноября утром Чарли Халлек был первым, кто ободрил Джонсона. После Халлека сенатор Эверетт Дирксен сказал Джонсону:
— Мы будем сотрудничать на благо нашей родины. Да благословит вас господь, господин президент!
— Да благословит вас господь, сэр, — вторили другие члены делегации.
После этих ободривших его заверений президент вместе с Леди Бэрд провел лидеров конгресса мимо пустого кабинета в Восточный зал. Отойдя от постамента о гробом Кеннеди, он увидел Эйзенхауэра и пригласил его зайти к нему для двадцатиминутной беседы. На самом деле эта встреча оказалась для Джонсона самой долгой в этот день. Беседа продолжалась два часа. Во время беседы тридцать четвертому президенту показалось, что тридцать шестой встревожен. Джонсон просил совета генерала Эйзенхауэра по ряду текущих проблем, начиная с вопросов внутренней политики, таких, например, как сокращение налогов, и кончая вопросами внешней политики, особенно касавшимися Лаоса и Кубы. На этой первой стадии Линдон Джонсон был озабочен главным образом тем, чтобы ознакомиться с положением дел и подготовиться к продолжению политики своего предшественника. Генерал Эйзенхауэр убедился, что президент Джонсон полон решимости справиться со своими новыми обязанностями.