То, что Тухачевский сколачивает из военных антисоветскую организацию, стало известно еще в 1930 г. Тухачевскому в ЦК устроили очную ставку со свидетелями, но он с помощью подельщиков сумел доказать свою невиновность. И Сталин по этому поводу пишет радостную записку Молотову…[84] Когда ЦК узнал об участии Бухарина в заговоре, пошли предложения о немедленном суде и расстреле, но Сталин настоял на тщательном расследовании.[85] Тянули, не арестовывали и даже не снимали с должности маршала Егорова, хотя он на двух очных ставках в ЦК с обвиняющими его подельщиками не смог ответить ничего вразумительного.[86]
В статьях Сталина и в его выступлениях нет никакой патетики, когда он говорит о предателях, он постоянно как бы сожалеет и ищет им оправдания.
Вот сравните. Обвинитель на шахтинском процессе, впоследствии примкнувший к троцкистам Н. В. Крыленко так заканчивает свою статью о подсудимых этого процесса, разумеется, от имени всего рабочего класса:
«Но пощада отдельным лицам не означает ни прекращения борьбы, ни пощады всему классу в целом. Если буржуазия поклялась вести против нас борьбу до конца, то такую же клятву, равным образом, дал еще в Октябрьскую Революцию и пролетариат.
«Ecrasez l'infame» – «Раздавите гадину», – сказал в свое время Вольтер про католическую церковь.
«Ecrasez l'infame» – «Раздавите гадину» – дал себе слово в отношении буржуазии равным образом и рабочий класс».[87]
После суда и казни верхушки военных заговорщиков во главе с Тухачевским, после ареста около 400 генералов и офицеров, после того, как почти все заговорщики-политики уже давали показания в следственных изоляторах, Сталин 2 июня 1937 г. выступает на расширенном заседании Военного Совета и не клеймит, а явно сожалеет о тех, кто уже арестован:
Сталин. Как это им удалось так легко вербовать людей? Это очень серьезный вопрос. Я думаю, что они тут действовали таким путем. Недоволен человек чем-либо, например, недоволен тем, что он бывший троцкист или зиновьевец и его не так свободно выдвигают, либо недоволен тем, что он человек неспособный, не управляется с делами и его за это снижают, а он себя считает очень способным. Очень трудно иногда человеку понять меру своих сил, меру своих плюсов и минусов. Иногда человек думает, что он гениален и поэтому обижен, когда его не выдвигают.
Начинали с малого, с идеологической группки, а потом шли дальше. Вели разговоры такие: вот, ребята, дело какое. ГПУ у нас в руках, Ягода в руках, Кремль у нас в руках, т.к. Петерсон с нами, Московский округ, Корк и Горбачев тоже у нас. Все у нас. Либо сейчас выдвинуться, либо завтра, когда придем к власти, остаться на бобах. И многие слабые, не стойкие люди думали, что это дело реальное, черт побери, оно будто бы даже выгодное. Этак прозеваешь, за это время арестуют правительство, захватят Московский гарнизон и всякая такая штука, а ты останешься на мели (веселое оживление в зале).
Точно так рассуждает в своих показаниях Петерсон.[88] Он разводит руками и говорит: это дело реальное, как тут не завербоваться? (Веселое оживление в зале).
Оказалось дело не такое уж реальное. Но эти слабые люди рассуждают именно так: как бы, черт подери, не остаться позади всех. Давай-ка скорее прикладывайся к этому делу, а то останешься на мели.
Конечно, так можно завербовать только нескольких людей. Конечно, стойкость тоже дело наживное, от характера кое-что зависит, но и от самого воспитания. Вот эти малостойкие, я бы сказал, товарищи, они и послужили материалом для вербовки. Вот почему этим мерзавцам так легко удавалось малостойких людей вовлекать. На них гипнозом действовали: завтра все будет у нас в руках, немцы с нами, Кремль с нами, мы изнутри будем действовать, они извне. Вербовали таким образом этих людей.
И вся речь Сталина, его разговор с залом, собственно, сводится к тому, чтобы указать виновным путь к прощению. Последний его диалог таков:
Сталин. Нескромный вопрос. Я думаю, что среди наших людей, как по линии командной, так и по линии политической, есть еще такие товарищи, которые случайно задеты. Рассказали ему что-нибудь, хотели вовлечь, пугали. Шантажом брали. Хорошо внедрить такую практику, чтобы, если такие люди придут и сами расскажут обо всем, – простить их. Есть такие люди?
Голоса. Безусловно. Правильно.
Сталин. Пять лет работали, кое-кого задели случайно. Кой-кто есть из выжидающих, вот рассказать этим выжидающим, что дело проваливается. Таким людям нужно помочь с тем, чтобы их прощать.
Щаденко. Как прежде бандитам обещали прощение, если он сдаст оружие и придет с повинной (смех).
Сталин. У этих и оружия нет, может быть, они только знают о врагах, но не сообщают.
Ворошилов. Положение их, между прочим, неприглядное, когда вы будете рассказывать и разъяснять, то надо рассказать, что теперь не один, так другой, так третий, все равно расскажут, пусть лучше сами придут.
Сталин. Простить надо, даем слово простить, честное слово даем.[89]
И никакого тебе: «Раздавить гадину!»
Но вернемся к вопросу, почему арестованные на судах так активно признавались в своей преступной деятельности?
Наиболее вероятный ответ таков: им было из чего выбирать. Две высшие меры, предусмотренные статьей, да плюс очень гуманное отношение правосудия к контрреволюционерам в условиях, когда СССР извне и изнутри ничего особо не грозило, давало надежды, что если искренне признаться и сделать вид, что раскаялся, то политическое руководство страны даст команду судам наказывать по второй категории.
Такой вот эпизод из упомянутого процесса 1938 г. Когда в начале заседания суда председательствующий опросил всех подсудимых, признают ли они себя виновными, то 20 признали, а один – Крестинский – нет! На предварительном следствии он себя виновным признал, но на суде от всех признаний отказался. (Возможно, у подсудимых еще до ареста была какая-то договоренность на случай суда).
Хладнокровный А. Я. Вышинский тут же попросил суд вести допрос подсудимых в заданной им определенной последовательности – так, что подсудимые начали выдавать эпизоды своей преступной деятельности с участием Крестинского. Тот однако целый день был «в отрицаловке», но начиная с утра следующего дня Вышинский уже был вынужден осаживать Крестинского: так тому хотелось рассказать всю правду и немедленно. А куда было деваться, когда на тебя показывают 20 человек да еще с такими подробностями, что их никак невозможно придумать?[90]
А суд действительно учел раскаяния и действительно искренние. Даже Вышинский не стал просить суд приговаривать к высшей мере Бессонова и Раковского. И надо сказать, что эти двое вели себя на процессе очень достойно: на вопросы отвечали точно и внятно, не юлили, не заискивали и даже раскаивались с большим достоинством. Остальным громкие признания в любви к Советской власти не помогли. Почему?
Во-первых, на свою беду, они вовлекли в свою организацию, соблазнили слишком многих. Страна была вынуждена смертными приговорами отпугнуть мерзавцев от халявы государственных кормушек. Наказанием предотвратить подобное преступление в будущем.
Во-вторых, раскрытие заговора происходило в смертельный для СССР период – Германия поставила себе целью захват России, а в проклятой Европе никто не хотел заключать с СССР военного союза или соглашения. У государственных чиновников смертными приговорами должна была быть подавлена даже сама мысль об измене. Жалость к предателям в тот момент была преступлением.
И, наконец, к вопросу о том, хорошо это или плохо, когда политическое руководство решает, по какой категории наказывать преступников? Думаю, что хорошо.
Во-первых, честному человеку в принципе плевать, по какой категории судят преступников, замысливших преступление против страны. Не совершай преступлений, и тебя не будут судить ни по какой категории.