Теперь она была готова действовать. Хотя она так и не решилась поговорить с доктором Реймером, у нее созрело желание обратиться в секретариат кибуца. Свои страхи и неловкость она убаюкивала надеждой на обходительность членов секретариата. За годы, которые она здесь проработала, никто ни разу не сделал ей замечания. Наоборот, хорошее отношение к ней только усиливалось, что не раз находило свое выражение в подарках к празднику, которые ей вручали. Иногда подарки ей дарили сами пациенты или дети стариков, которые лежали в лазарете.
Проснувшись утром с тревожными думами о Мотти, она решила сделать первый шаг. Но как ей попасть в секретариат — ведь на работу нужно было успеть к девяти, а в половине четвертого уже отходил автобус. Если она на него не успевала, то следующий отходил только через три с половиной часа, а ей не хотелось оставлять детей без присмотра так долго. Кроме того, она обещала приглядеть за двумя внучатами, поскольку ее дочь и зять отправлялись на свадьбу. Днем она была в лазарете одна, а оставлять больных без присмотра запрещалось, и ей такая мысль не приходила даже в голову. Поэтому она выходила из здания только тогда, когда сдавала смену, и бежала, чтобы успеть на свой автобус.
Работа была нетрудной. Обычно в лазарете больных было немного. Некоторые находились там месяцами. Сейчас Симха ухаживала за Феликсом, размышляя, как бы его помыть и как это грустно — лежать и ждать, когда наступит смерть. Это напомнило ей, как умерла ее бабушка несколько лет назад, когда ее семья переехала в Израиль из Марокко. Два последних года она не вставала с постели.
«Плохи дела», — пробормотала она самой себе, наливая теплую воду в ванну. Она думала о дочери Феликса, которая приходила к нему два раза в день, но он не разговаривал с ней — как будто не узнавал. Иногда приходили его правнуки. Долгое время они ухаживали за ним, пока он лежал дома, но врач сказал, что сейчас ему нужен круглосуточный уход.
В данное время в лазарете лежало всего двое престарелых, и Симха добросовестно присматривала за ними. Труднее всего было с Феликсом, которого нужно было крепко держать во время купанья. Он, как ребенок, не хотел помогать. По опыту она знала, что дни его сочтены. Отчаяние во взгляде, желтизна кожи, складки на выпирающих костях — все говорило о том, что конец его близок. Всякий раз, глядя на Феликса, она вспоминала о Мотти и понимала, что не сможет обратиться к доктору с вопросом, как ей быть, хотя бы потому, что доктор вечно спешил и всем был нужен.
На этот раз она решила зайти в секретариат кибуца, даже если ей придется пропустить автобус. У нее промелькнула мысль, не уйти ли ей в секретариат до конца смены.
Симха любила свою работу. Ее переполняло чувство удовлетворения, когда она видела, что после ночи все ее больные умыты, покормлены и лежат на чистых, накрахмаленных простынях. Такое же настроение у нее было вечером по пятницам, когда все домашние собирались за столом в чисто убранном жилище. Сейчас, опуская полотенце в голубой пластиковый тазик, она вздыхала все сокрушенней, поскольку видела, как Феликса покидают силы и он становится все более отстраненным. Мыть его становилось все труднее.
«У вас пролежни будут, поэтому вам надо мыться каждый день, — увещевала она старика, который лежал в позе младенца и не хотел двигаться. — Вам же легче будет, если я вас помою, — говорила Симха, стягивая простыню с плеч старика. — Скоро дочка придет, принесет газеты, а потом и детишки подойдут. Неужели вам не стыдно будет предстать перед ними в таком виде?» Слово «стыдно» застряло в ее сознании — стыдно быть таким старым и беспомощным, подумалось ей. Ей не стоило размышлять: доктор сказал, что нужно во что бы то ни стало кормить принудительно, однако иногда, когда она наливала в трубку бульон и видела отчаяние в глазах старика, ей становилось больно. После Феликса наступал черед Брахи. Браха вела себя более ответственно, хотя тоже не могла говорить. Они лежали в лазарете в двух соседних палатах, разделенных раздвижной дверью, которая закрывалась только тогда, когда в одной из палат ситуация становилась невыносимой. Симха иногда думала, зачем их разгораживают, если они уже настолько отгородились от остального мира, что даже не понимают, где находятся и что с ними.