Махлуф Леви повел себя так, словно и не слышал комплиментов. Он выглядел как человек, который хочет сохранить хорошую мину при плохой игре. Казалось, что он взывает к своему рассудку, чтобы окончательно не сорваться:
— Хорошо, я им все передам. Но знайте, что нам не нравится, когда нас принимают за второсортных граждан. Мы и сами можем работать с убойным отделом. У нас и лаборатории есть, и специалистов хватает. Но мы даже пока не решили, убийство ли это.
— Я не знаю, что вы там «решали», — произнес Нахари. — Для такого решения требуется время. Через несколько часов появится отчет патологоанатома, и мы узнаем причину смерти. Мы тут все всполошились, но если она действительно умерла от пневмонии, то тревога окажется ложной. Поэтому мы рано спорим. Еще неизвестно, имело ли место преступление. Пусть Охайон поедет с вами или вместо вас в Институт судебной медицины. А нам пока нужно сделать все, чтобы забыть про этот инцидент.
Он повернулся к Шореру, который снова проглядывал лежавшие перед ним бумаги. Тот кивнул и снял крохотные очки для чтения — новое его приобретение, которое вызвало улыбку у Охайона, когда он увидел их в первый раз на носу Шорера. Прямоугольная золотая оправа терялась на крупном лице Шорера, и тот вынужден был произнести: «Ну, чего ты смеешься? В Гонконге они обошлись мне всего в четыре доллара, и я купил сразу три пары».
— У меня нет никаких возражений, — сказал Шорер. — Наоборот, это только поможет делу. Я считаю, что нам пора уже вернуться к работе.
— Может, сначала еще по чашке кофе? — спросил Михаэль, открывая лежавшую перед ним папку. Шорер вопрошающе посмотрел на остальных.
Нахари сказал:
— Мне лучше чего-нибудь холодненького. Ну и жара в Иерусалиме.
— Хорошо, хоть сухо, а не влажно, как на побережье, — заметил Шмерлинг. — Здесь — как в пустыне Негев: пот не льет ручьем, как в Тель-Авиве. — И он взглядом стал искать у Леви подтверждения своим словам. Но Леви продолжал крутить свой перстень и лишь сказал Шореру, что тоже не прочь выпить чего-нибудь похолоднее.
Когда появился кофе и баночки с соком, все уже углубились в чтение документов. Шорер предложил молоко и сахар. Ничего не спрашивая, он положил три ложки сахара в чашку Охайона и сказал:
— Вот твоя отрава. Не понимаю. Как можно пить такой сироп?
Какое-то время слышалось только прихлебывание, звон чашек и шуршание перекладываемых бумаг. Кондиционер сломался, а вентилятор, стоявший в углу, явно не справлялся со своей задачей, и в комнате становилось все тяжелее дышать. Шорер отодвинул от себя папку, переломил обгоревшую спичку, которую вытащил из коробка Михаэля, и сказал:
— Махлуф, введи нас еще раз в курс этого дела. Факты нам известны, но на совещании они не прозвучали. Будем считать, что отныне все присутствующие составляют опергруппу. Итак, определимся. Сегодня седьмое июля, а смерть случилась два дня назад. Так? — Он посмотрел на Нахари, который кивнул, допивая сок из стакана.
— Хорошо, дайте же мне сигарету, — Нахари обратился к Михаэлю Охайону, который передал ему пачку «Ноблесс» и тут же поднес горящую спичку к сигарете Махлуфа Леви. Тот занял в кресле удобную позу, чтобы произнести длинную речь.
Выражение лица Леви выдавало сосредоточенность и боль. Михаэлю стало не по себе: он понял, какие чувства борются в Махлуфе. Только позднее, преодолевая боль в затекших ногах, он осознал, что его раздражала не только прямолинейность Махлуфа и его провинциальность, но и то, что Махлуф так и не сумел доказать Нахари, что хоть чего-то стоит как следователь.
Михаэль хотел понять, чувствует ли в этой комнате кто-нибудь еще такую же неловкость и напряженность, как он, однако на лицах присутствующих ему не удалось прочесть ничего подобного. Он решил, что будет всех слушать очень внимательно, и постарался не обращать внимания на сильное сердцебиение, которое начиналось всякий раз, когда он смотрел на Леви, напоминавшего ему младшего брата матери, умершего от инфаркта, выполняя секретное задание в Брюсселе. Михаэль его очень любил, дядюшка всякий раз приходил ему на помощь в трудной ситуации. Сейчас он еле сдержался, чтобы не улыбнуться от воспоминаний о веселых беседах с дядюшкой Жаком, о рассказанных им анекдотах.
Жак относился к тем холостякам, про похождения которых в семьях складываются мифы. Сам он никогда не хвастался этим, но на любое семейное торжество всегда приходил с новой избранницей. Когда он ее представлял семейству, то складывалось впечатление, будто только ее он удостаивал такой чести. Это от него Михаэль научился нависать над женщиной и заглядывать ей в глаза так, что женское сердце неизменно таяло. Всякий раз, когда Михаэль затевал новую интрижку, в ушах у него всегда звучали поучения Жака на этот счет. Больше всего дядюшке нравилась фраза, услышанная им однажды от какого-то юмориста: «Будь мужчиной — унизь себя сам! Если ты, Михаэль, будешь следовать этому совету, — добавлял он, — то никогда не совершишь ошибок. С такими глазами, стройным телом и выразительным ртом, доставшимся тебе от отца, ты далеко пойдешь, если научишься унижать себя сам — но не слишком». На последнем слове Жак разражался безудержным смехом, который, как сейчас решил Михаэль, был совершенно не похож на смех Махлуфа — ведь в глазах Леви никогда не появлялись озорные огоньки и он ни разу не позволил себе просто посмеяться. Объясняя эту фразу, Жак не раз говорил Михаэлю, что «унижать себя — это всего лишь не относиться к себе слишком серьезно».