— В соответствии с полученным всеми нами приглашением мы собрались около четырех часов. Выпили как обычно чаю в нижнем зале и примерно в половине пятого поднялись в ложу, чтобы обсудить повестку дня.
— То есть порядок проведения масонской церемонии? — уточнил сэр Малькольм.
— Да, совершенно верно.
— Как по-вашему, Ливингстон вел себя естественно, я хочу сказать, как обычно? — в свою очередь спросил Форбс.
— Он был доволен, поскольку первый раз пришел в ложу с женой. Да, он был рад. Не все были знакомы с Элизабет, и он ее представил. Такое действительно случилось впервые. Еще никогда женщина не ступала в этот дом, открытый, как вам, должно быть, известно, только для мужчин.
— И кое-кого это удивило?
— Братья были очарованы красотой госпожи Ливингстон. И всякие сомнения тотчас рассеялись сами собой.
— А что вы подумали, когда узнали, что в обряде будет участвовать женщина?
— Лично мне это показалось странным и в некотором смысле даже некорректным. Но Джону очень уж хотелось опробовать обряд, описанный в том шотландском уставе, который Вогэм откопал у какого-то антиквара в Гринвиче…
— Вы пробовали отговорить госпожу Ливингстон от участия в церемонии?
— Честно говоря, да. Ритуал показался мне скучным и даже несколько смешным.
— И тем не менее вы его провели, — сказал сэр Малькольм. — Будьте любезны, расскажите, как все происходило.
— Ну, все было в полном соответствии с уставом. — Досточтимый брат Дин разослал всем нам фотокопии текста.
— Каждый из вас получил свой экземпляр по почте заранее?
— Да, чтобы было время внимательно с ним ознакомиться и пометить вопросы, если таковые возникнут.
— Госпожа Ливингстон тоже получила экземпляр с описанием ритуала?
— Думаю, да… А может, она воспользовалась экземпляром мужа.
— Стало быть, все члены ложи знали, что должно было происходить, — сказал старший инспектор.
— Разумеется.
— Ведь это вы дули в трубку с ликоподием? — продолжал расспросы сэр Малькольм.
— Я хорошо знаю, как это делается.
— И передник Джона Ливингстона загорелся.
Немного помолчав, Хиклс ответил:
— Господа, я много думал. Только это никуда не годится. Передник Джона не мог загореться от ликоподия…
— В Скотланд-Ярде тоже пытались его поджечь таким способом, но безуспешно, — признался сэр Малькольм.
— Если честно, передник жгли позднее. Некоторые из нас испугались, как бы полиция не нашла улику. Ведь тогда пострадала бы репутация ложи… Словом, разразился бы скандал…
— Значит, те, кто боялся, как бы полиция не обнаружила то, что вы сами, господин Хиклс, называете уликой, поняли, что передник и есть орудие преступления! — воскликнул сэр Малькольм.
— Не знаю, что именно мы тогда поняли, — заметно смутившись, сказал Хиклс, — только у нас у всех действительно возникла одна и та же догадка, но обсуждать ее подробно мы не осмелились.
— И кто-то из вас в конце концов решил сжечь передник. Запон восемнадцатого века из музея Великой Ложи! И тот, кому пришла в голову эта мысль, знал про смертоносный порошок на переднике. Поэтому передник надо было уничтожить. Кто же поднес его к огню одного из трех срединных светильников?
— Брат Вогэм, кажется… Правда, он решился на это по приказу, вот только не знаю, кто ему приказал.
— Может, Досточтимый Уинстон Дин? — предположил сэр Малькольм.
— Нет-нет! Дин, как раз наоборот, велел прекратить это неблаговидное деяние. Потому что сжигать передники нельзя.
— Итак, Вогэм отнял передник от огня и отнес его в комнату для размышлений… Скажите, а как Ливингстон надевал на себя этот передник?
— Ну… в общем, как самый обыкновенный передник… — пробормотал Хиклс.
— Это был не обыкновенный передник!
— Да-да. Он был очень длинный и широкий, из расшитого узорами атласа.
— И находился он в ярком полиэтиленовом пакете…
— Ну, раз уж вы и это знаете… Да, Джон достал его из какой-то полиэтиленовой сумки и потом, перед тем как перевоплотиться в убиенного Хирама, обвязал его вокруг пояса.
— Кто накинул передник ему на лицо? Насколько мне известно, это предусмотрено ритуалом…
— Не знаю. Потому что в это время я набивал трубку ликоподием…
— Господин Хиклс, прошу вас, давайте говорить серьезно. Если передник пытались сжечь уже потом, чем же тогда опалило Ливингстону брови?
— Мне понятно ваше недоумение, — сказал Хиклс. — Честно говоря, Джон всегда жег себе брови сам, была у него такая привычка, а потом подводил их черным карандашом.
— Объясните, как это так.
Предприниматель, похоже, смутился, но потом доверительно проговорил:
— Джон был гомосексуалистом. Ему не нравилась форма его бровей. И, чтобы не выщипывать, ведь это очень болезненно, он время от времени их жег.
— Но ведь госпожа Ливингстон такая красивая… — вставил старший инспектор.
— Элизабет, конечно, переживала по этому поводу, — объяснил Хиклс. — Ей хотелось ребенка. А Джона женщины совсем не интересовали. Она узнала об этом только после свадьбы.
— И все-таки она любила его по-настоящему, — заметил сэр Малькольм.
— Вне всякого сомнения! Джон был довольно привлекательный, умный, чуткий. И в дружбе очень честный. С женой он был безмерно нежен. Мы все много потеряли с его смертью.
— И однако же кто-то из вас его убил.
— А что, если яд попал на передник еще до того, как Джон взял его в Великой Ложе? — предположил Хиклс.
— Все может быть, — согласился сэр Малькольм. — Мы это проверим из принципа, но, увы, не стоит слишком обольщаться. Убийца находился в ложе, я уверен. Ну, а вам, господин Хиклс, простите за дерзость, уж коли Джон Ливингстон не желал воздавать должное своей супруге, вам самому никогда не хотелось занять его место?
Предприниматель усмехнулся и как будто без тени смущения ответил:
— Элизабет принадлежит к числу самых дорогих мне друзей, и не более того. Видите ли, я холостяк по призванию и хочу быть всегда свободным. А Элизабет, пожалуй, стала бы мне обузой. Я достаточно хорошо ее знаю: она слишком принципиальная и горячая. Нет, мне никогда не приходило в голову то, о чем вы подумали. К тому же я разъезжаю по всему белому свету, особенно часто бываю в Азии. Таким женщинам, как она, это не очень-то нравится.
— Однако ее муж делал то же самое! — заметил Форбс.
— У Джона и Элизабет со временем сформировалось прочное равновесие. И сохранялось оно благодаря их натурам, что в других семьях было бы просто невозможно. К примеру, с таким, как я, подобный союз продлился бы недолго. Да и стоит ли об этом говорить? Ведь между нами ничего не было.
— Давайте начистоту, — сказал наконец старший инспектор. — У госпожи Ливингстон был любовник?
— Я не вправе касаться личной жизни женщины, которую уважаю, — сухо ответил Хиклс.
— Еще один вопрос, — продолжал сэр Малькольм. — Зачем доктор Келли омыл Ливингстону лицо, раз вопреки его собственному утверждению на переднике не было никаких следов огня?
— Досточтимому Дину не хотелось, чтобы кто-то заметил следы от карандаша, которым Джон подводил себе брови. Он человек старомодный и не хотел, чтобы кто-то догадался о нравах нашего друга. Вот он и попросил брата Келли омыть Джону лицо, чтобы от его «красоты» не осталось и следа.
Форбс пометил у себя в блокноте: «Сложные нравы. Надо быть готовым ко всему».
— Господин Хиклс, вы станете следующим досточтимым ложи тридцать-четырнадцать? — спросил сэр Малькольм.
— Конечно, нет! Я понимаю, пришел мой черед, к тому же я принадлежу к высшим градусам, но у меня столько дел, что, боюсь, мне не хватит времени…
— Можно узнать, какие именно высшие градусы вы имеете в виду?