Выбрать главу

– Джина Прево? – повторил Бенколин, будто впервые услышав это имя.

– Ах да, вы же не знаете… Она из нашей старой компании. Джина была близкой подружкой Одетты, и… – Он замолчал, и его серые глаза расширились. – Кстати, совсем забыл. Я же должен позвонить Клодин Мартель, она наверняка захочет быть здесь. Ах ты, как это я мог забыть!

Бенколин замешкался.

– Как я понимаю, – пробормотал он, – вы не говорили сегодня с капитаном Шомоном? Вы еще не знаете?…

– Знаю? О чем? Нет, я ничего не знаю. Что-нибудь случилось?

– Кое-что. Но это не имеет значения. Вы проводите нас к мадам Дюшен?

– Вам, я думаю, можно, – решил молодой человек, окинув нас взглядом секретаря перед кабинетом посла. – Она, наверное, захочет вас послушать… Сюда, прошу вас.

Он провел нас через холл, затем вверх по устланной ковром лестнице. Через окно на полутемной лестничной площадке были видны багровые купы кленов во дворе. Немного не доходя до второго этажа, Робике вдруг остановился. Сверху доносились негромкие голоса, затем послышались несколько фортепианных аккордов и такой звук, будто руки пианиста бессильно упали с клавиш. Один из голосов перешел в пронзительный истерический крик…

– Они просто обезумели! – раздраженно бросил молодой человек. – Обе! После прихода Джины стало только хуже. Видите ли, господин следователь, мадам Дюшен с утра ни разу не присела; она ходит по комнате и терзает себя, глядя на вещи Одетты, пытаясь играть на ее рояле… Может быть, вам удастся ее успокоить?

Отодвинув портьеру, мы постучали в дверь на лестничной площадке; внутри сразу все стихло, и дрожащий голос произнес:

– Войдите.

Это была гостиная молодой девушки; три окна выходили на запущенный сад, и в комнату заглядывала пожелтевшая листва. Хмурый свет из окон придавал мебели цвета слоновой кости серый оттенок. Перед серым кабинетным роялем, глядя на нас сухими проницательными глазами, сидела маленькая женщина в черном. Ее вьющиеся черные волосы уже подернула седина, но на лице, хоть и бледном, с кругами под глазами, не было ни морщинки, только на шее кожа чуть-чуть обвисла. Женщина увидела незнакомые лица, и острый взгляд ее пронзительных глаз потух.

– Поль, – сказала она с мягким упреком, – вы не сказали мне, что у нас гости. Входите, пожалуйста, господа.

Она не извинилась перед нами за свое измятое платье и нечесаные волосы; было видно, что ей глубоко безразличны все окружавшие ее вещи. Поднявшись нам навстречу, она приняла позу хозяйки. Но моим вниманием завладела не мадам Дюшен. Рядом с ней, забыв опустить поднятую руку, стояла Джина Прево. Я бы узнал ее когда и где угодно, хотя ростом она оказалась выше, чем я предполагал. Веки у нее покраснели и распухли, на лице не было ни грамма косметики. Полные розовые губы, золотистые волосы, твердый подбородок… Испуганно приоткрыв рот, она отбросила волосы со лба назад. У нее был такой вид, будто она вот-вот упадет в обморок.

– Меня зовут Бенколин, – говорил тем временем детектив, – а это мой коллега, господин Марль. Я пришел заверить вас, что мы найдем человека… который это сделал.

Его глубокий и спокойный голос разрядил напряженную атмосферу комнаты. Я услышал тихий звук – это Джина Прево, которая держала нажатой одну из клавиш рояля, отпустила ее. Освещаемая серым светом из окошек, она пружинистым, почти мужским шагом отошла от инструмента, потом остановилась в нерешительности.

– Я слышала о вас, – проговорила мадам Дюшен; затем она кивнула мне: – Вам, сударь, также добро пожаловать. Это мадемуазель Прево, наш старый друг. Она сегодня со мной.

Джина Прево попыталась улыбнуться. Хозяйка дома продолжала:

– Прошу вас, садитесь. Я готова рассказать вам все, абсолютно все, что вы пожелаете узнать. Поль, пожалуйста, включите свет.

И тут мадемуазель Прево закричала:

– Нет!!! – У нее перехватило дыхание. – Пожалуйста! Не нужно света! Я чувствую…

Голос у нее был хриплый, с умоляющей ноткой, от которой, если она прозвучит в голосе певицы, должно быть, сильней забьется сердце. Мадам Дюшен, которая мгновение назад казалась значительно более удрученной и подавленной, чем Джина, взглянула на нее с усталой улыбкой:

– Ну разумеется, Джина. Не включайте, Поль.

– Не смотрите, пожалуйста! Не смотрите на меня так!

Мадам снова улыбнулась и откинулась на спинку кресла.

– Джине приходится терпеть меня, господа. А я старая сумасшедшая женщина. – На лбу у нее появились морщинки, глаза устремились в пустоту. – На меня это находит приступами, как физическая боль. Некоторое время я спокойна, зато потом… Но я стараюсь держать себя в руках. Видите ли, мне так плохо оттого, что это я во всем виновата.

Джина присела на краешек дивана, мы с Бенколином пододвинули стулья поближе. Робике неловко переминался с ноги на ногу в углу.

– Все мы, мадам, познали горе потери близких, – задумчиво проговорил детектив. – В таких случаях всегда испытываешь чувство вины, даже если ты всего лишь недостаточно часто улыбался. Не стоит так убиваться по этому поводу.

В нависшей тяжелой тишине весело тикали покрытые эмалью часы. Мадам Дюшен наморщила лоб. Затем она открыла рот – явно с намерением решительно возразить; было видно, что в душе ее кипит борьба и она хотела бы, чтобы мы поняли все по ее глазам.

– Вы не понимаете, – тихо сказала она наконец. – Я была глупа. Я неправильно воспитывала Одетту. Я думала, что она должна всю жизнь оставаться ребенком, и все делала для этого. – Она посмотрела на свои руки и, помолчав, добавила: – Сама я… я многое повидала. И обид, и горя. Я шла на это сознательно, мне было это по силам; но Одетта… Нет, вам не понять этого, не понять!…

От всех этих сильных переживаний, скрывавшихся за ее бледным волевым лбом, она казалась очень маленькой.

– Мой муж, – продолжала она, – застрелился, как вы знаете, десять лет назад, когда Одетте было двенадцать. Он был прекрасным человеком и не заслуживал… он был членом кабинета, и когда его начали шантажировать… – Голос ее сорвался, но усилием воли она сумела взять себя в руки. – Я решила посвятить себя Одетте. И вот что я натворила! Я забавлялась ею, как маленькой фарфоровой пастушкой. Теперь у меня не осталось ничего, кроме ее безделушек. И еще я немного умею играть на рояле ее любимые песни: «Лунный свет», «Рядом с моей блондинкой», «Это только ваша рука»…

– Я уверен, мадам, вы пытаетесь помочь нам, – мягко остановил ее Бенколин, – но было бы лучше, если бы вы ответили на несколько моих вопросов…

– Да, конечно. Я… я прошу прощения. Продолжайте.

Он подождал, пока она устроилась поудобнее, положив голову на спинку кресла.

– Капитан Шомон говорил мне, что по возвращении из Африки заметил в Одетте некоторые перемены. Он не сумел более определенно объяснить, в чем именно они заключались, сказал только, что она вела себя «странно». Вы не замечали за последнее время чего-либо подобного?

Женщина ответила не сразу.

– Я думала об этом. В последние две недели, с тех пор как Робер… капитан Шомон вернулся в Париж, мне казалось, что она переменилась. Стала чаще хмуриться, более остро на все реагировать. Однажды я застала ее в слезах. Но это случалось с ней и раньше, ведь ее могла вывести из равновесия любая мелочь, и она ужасно переживала, пока не забывала о ней. Обычно она делилась со мной, поэтому теперь я ни о чем не спрашивала. Я ждала, когда она сама мне расскажет…

– Но у вас не было никаких предположений?

– Никаких. Особенно потому… – Она запнулась.

– Пожалуйста, продолжайте.

– Особенно потому, что это, по-видимому, было связано с капитаном Шомоном. Она переменилась сразу после его приезда. Она стала… подозрительной, скованной, официальной – даже не знаю, как это назвать! Совершенно непохожей на себя!

Я смотрел на мадемуазель Прево, сидевшую в тени. Ее лицо выдавало мучительное сомнение, глаза были полуприкрыты.

– Прошу вас, мадам, извинить мой вопрос, – тихо обратился к вдове Бенколин, – но вы понимаете, что это необходимо… не было ли у мадемуазель Дюшен, насколько вы могли знать, привязанности к какому-то другому мужчине, кроме капитана Шомона?