Перед нами стоял человек, никогда не дававший волю чувствам; человек, воспитанный в суровых и благородных канонах, которые Франция веками вырабатывала для своих офицеров. Шомон обвел нас всех взглядом, который не нуждался в комментариях.
– Я прочитал на вывеске, что музей закрывается в пять. Оставалось всего полчаса, и я стал ждать. Когда музей закрылся и она не вышла, я предположил, что она воспользовалась другим выходом. Кроме того, я был рассержен, что пришлось столько времени проторчать без толку на улице. – Подавшись вперед, он задумчиво и требовательно поднял на Августина глаза. – Сегодня, узнав, что она не приходила домой, я отправился в музей, чтобы выяснить, в чем дело, и мне сказали, что в музее нет другого выхода. Как это понять?
Августин вскочил, отбросив стул.
– Но он есть! – воскликнул он. – Там есть еще один выход!
– Не для публики, полагаю, – заметил Бенколин.
– Нет… нет, конечно же, нет! Он выходит в переулок за музеем… Дверь в задней стене, за фигурами, куда я хожу включать освещение. Это служебный ход. Но мсье сказал…
– И он постоянно заперт, – продолжал Бенколин как бы в раздумье.
Старик всплеснул руками:
– Ну и чего вы от меня хотите? Скажите же что-нибудь! Вы что, собираетесь арестовать меня за убийство?
– Нет, – покачал головой Бенколин. – Мы хотим взглянуть на ваш музей, это раз. И еще хотелось бы все же узнать, приходилось ли вам видеть эту девушку.
Августин, пошатываясь, оперся обеими руками о стол и наклонился почти к лицу Бенколина. Глаза у него то расширялись, то сужались, создавая какое-то странное, жутковатое впечатление.
– В таком случае, – сказал он, – я вам отвечу: да. Да! Потому что в музее что-то происходит, и я не могу понять что. Я спрашивал себя, уж не схожу ли я с ума… – Он поник головой.
– Присядьте, – предложил Бенколин. – Присядьте и расскажите нам все.
Шомон перегнулся через стол и мягко подтолкнул старика к стулу. Августин сел и принялся покачиваться на стуле, постукивая пальцами по нижней губе.
– Не знаю, сможете ли вы понять, что я имею в виду, – заговорил он, недолго помолчав. Теперь голос его стал четче и бодрее: чувствовалось, что он давно ждал возможности излить душу. – Цель, иллюзия, дух музея восковых фигур – это атмосфера смерти. Она безмолвна и неподвижна. От дневного света она, как сон, отгорожена каменными гротами, в ней слышно лишь эхо, она пропитана сумрачным зеленым светом, как будто в глубинах бездонного моря. Вы понимаете меня? Там все мертво, все застыло в жутких или величественных позах. В моих пещерах – подлинные сцены прошлого. Марат, заколотый в своей ванне. Людовик Шестнадцатый, кладущий голову на гильотину. Бледный как мел Бонапарт – он умирает в постели в маленькой коричневой комнатке на Святой Елене, за окном завывает шторм, в кресле дремлет слуга… – Казалось, маленький человечек говорил сам с собой, но при этом он цепко держал Бенколина за рукав. – И понимаете ли, это безмолвие, это недвижное скопище героев далекого прошлого – это мой мир. Я думаю, что мой музей напоминает кладбище, потому что состоит из фигур, навсегда застывших в позах, в каких находились в момент смерти. Но это единственная фантазия, которую я себе позволяю. Я не воображаю, будто они живы. Сколько раз по ночам проходил я меж своих фигур, перешагивал через ограждение, стоял совсем близко от них! Я наблюдал за мертвым лицом Бонапарта, представляя себе, будто и в самом деле присутствую при его агонии, и мне казалось, что я вижу трепет свечи, слышу шум ветра и бульканье у него в горле…
– Что за дьявольская чушь! – взорвался Шомон.
– Нет… Дайте договорить! – умоляющим тоном проговорил Августин, и голос его был далеким, как будто потусторонним. – Господа, после таких фантазий я чувствовал себя опустошенным, я дрожал и обливался слезами… Но, понимаете, я никогда не верил, что мои фигуры в самом деле живые. Если бы одна из них шевельнулась, – голос его пронзительно зазвенел, – если бы одна из них когда-нибудь шевельнулась у меня на глазах, я бы, наверное, сошел с ума.
Вот чего он боялся. Шомон снова сделал нетерпеливый жест, но Бенколин остановил его. Ухватившись рукой за подбородок, детектив с возрастающим интересом наблюдал из-под набухших век за Августином.
– Вы никогда не усмехались, глядя на посетителей музеев восковых фигур? – заторопился старик. – Иные заговаривают с восковыми фигурами, принимая их за живых людей… – Он взглянул на Бенколина, который согласно кивнул. – А другие, наоборот, принимают стоящих неподвижно таких же посетителей, как они, за экспонаты и вздрагивают, стоит тем пошевелиться… Ну так вот, в моей Галерее ужасов есть фигура мадам Люшар, – вы ведь слышали об этой убийце?
– Я сам отправил ее на гильотину, – коротко отозвался Бенколин.
– Ага! Вы понимаете, мсье, – взволнованно продолжал Августин, – некоторые из фигур – мои старые друзья. Я с ними разговариваю. Я их люблю. Но эта мадам Люшар… Я ничего не мог поделать, даже когда лепил ее. Я видел, как зло под моими пальцами обретает форму в воске. Это был шедевр, но он пугал меня. – Его передернуло. – Она стоит у меня в Галерее ужасов, такая хорошенькая, скромно сложив ручки – ну прямо невеста, – в меховой горжеточке и маленькой коричневой шляпке… И вот однажды ночью, несколько месяцев тому назад, закрывая музей… клянусь вам – я видел, как мадам Люшар в своей меховой горжетке и коричневой шляпке идет по залитой зеленым светом галерее!…
Шомон стукнул по столу кулаком.
– Пойдемте. Он сумасшедший! – воскликнул он в отчаянии.
– Да нет, конечно, мне просто показалось… Она стояла на своем обычном месте. Но вы, мсье, – Августин пристально взглянул на Шомона, – вы лучше послушайте, потому что это имеет к вам отношение. Мадемуазель, которая пропала, вы говорите, была вашей невестой? Ну что ж! Вы спрашиваете, помню ли я вашу невесту. Я вам отвечу. Она пришла вчера, примерно за полчаса до закрытия. В главном зале находилось всего два-три человека, и я обратил на нее внимание. Я стоял у двери, которая ведет вниз, в Галерею ужасов; она поначалу подумала, что я сделан из воска, и с любопытством меня разглядывала. Красивая девушка, ничего не скажешь… Потом, разобравшись что к чему, она спросила у меня, где сатир.
– Какой еще сатир? – выдохнул Шомон. – Что она имела в виду?
– Одну из фигур в галерее. Но послушайте! – Августин наклонился вперед. Его седые усы и бакенбарды, обтянутое сухой кожей костлявое лицо с бледно-голубыми глазами – все дрожало от искреннего возбуждения. – Она поблагодарила меня и направилась вниз, а я решил пойти ко входу – посмотреть, сколько еще до закрытия. Уходя, я бросил взгляд назад… По обе стороны лестницы тусклый зеленоватый свет отражался от грубых каменных стен. Мадемуазель была почти у самого поворота, я слышал ее шаги и видел, как она осторожно идет по ступенькам. И потом, я мог бы в этом поклясться, я увидел на лестнице еще одну фигуру, которая молча шла за ней… Это была восковая фигура мадам Люшар, убийцы с топором из моей галереи, в ее меховой горжетке и маленькой коричневой шляпке.
Глава 2
Сухой, надрывный, звенящий голос оборвался. Шомон скрестил руки на груди.
– Вы либо отъявленный мерзавец, – сказал он резко, – либо и в самом деле сумасшедший.
– Спокойно! – вмешался Бенколин. – Скорее всего, господин Августин, вы видели живую женщину. Вы не проверяли?
– Я испугался, – с несчастным видом ответил старик; казалось, он вот-вот разрыдается. – Но я знал, что никого похожего за весь день в музее не было. Я так испугался, что не смог заставить себя догнать и взглянуть ей в лицо: я боялся увидеть восковые черты и стеклянные глаза. Я отправился ко входу и спросил дочь, которая дежурила у дверей, не продавала ли она билета женщине, похожей на мадам Люшар. Она была уверена, что не продавала.