— Герцог оставлял свою карету на площади Руаяль, — промолвил Бурдо. — Затем он внимательно оглядывался по сторонам, изучая обстановку, и только потом двигался в нужном ему направлении.
— Он не заметил слежки?
— Ну что вы! Иначе нас бы сейчас здесь не было. Наши люди заступали в караул по трое: один крался позади министра, другой впереди, а третий был начеку, готовый в любую минуту прийти на помощь. Он не мог от них скрыться.
Они остановились на улице Сен-Жиль, чуть-чуть в глубине, чтобы видеть нужный им высокий дом на улице Турнель. В окно на третьем этаже пробивался слабый свет. За занавесями скользили чьи-то тени.
— Он все еще здесь, — прошептал Бурдо. — И наши агенты тоже, я их вижу.
— У вас зоркий глаз!
— Они слились со стенами! — довольно усмехнулся инспектор.
Николя взглянул на часы. Было около двух часов. Бурдо схватил его за руку.
— Мы прибыли как раз вовремя.
Из дома вышел человек, закутанный в черный плащ и в надвинутой на лоб треуголке. Постояв немного и бросив испытующий взгляд в темноту — сначала направо, потом налево, — он направился к фонарю, освещавшему сразу обе улицы. Заметив стоявший напротив фиакр, он окинул его подозрительным взором, но вид дремавшего на козлах кучера, похоже, успокоил его и убедил, что путь свободен. Торопливым шагом он направился по улице Турнель.
— Он явно идет к площади Руаяль, — проговорил Бурдо. — Там его должна ждать карета.
— Полагаю, наши люди проследят, чтобы он вернулся именно домой?
— Разумеется, распоряжение отдано. Мне кажется, у нас нет выбора: вам надо идти туда, а я покараулю у входа в дом. Не стоит забывать об угрозах англичан.
Комиссар оценил деликатность своего помощника. Поняв с полуслова беспокойство Ленуара, инспектор постарался отойти в сторону, причем так, чтобы друг ничего не заметил, а заметив, не имел бы оснований возразить. Их молчаливое сообщничество, рожденное в пройденных вместе испытаниях и не омраченное ни единой ссорой, со временем только крепло.
Войдя в дом, Николя высек огонь и, осмотревшись, поднялся на третий этаж и постучал в единственную дверь, на которой не было даже молотка. Тотчас за дверью раздался тревожный голос.
— Это вы, Шарль?
— Я комиссар полиции.
Дверь медленно отворилась, и на пороге возникла испуганная белокурая женщина, одетая в домашнее платье из лиловой синели. В руке она держала свечу, неверным светом озарявшую ее фигуру.
— О Господи, наверняка с Шарлем что-нибудь случилось. Сколько раз я говорила ему, что опасно ходить ночью. Ведь я правильно угадала, сударь? Не скрывайте от меня ничего.
Переступив порог, Николя окинул взором убранство маленькой квартирки. Несмотря на тесноту, обстановка отличалась изысканностью и роскошью, предположить каковую, если судить по внешнему виду дома, было невозможно.
— Успокойтесь, сударыня. Ничего страшного, уверяю вас. Я всего лишь хочу расспросить вас о человеке, только что покинувшем это жилище.
— Что он сделал? Почему вы спрашиваете меня о нем?
Прикинув, он решил, что женщине никак не могло быть больше двадцати лет.
— Люди, разгуливающие по улицам в столь поздний час, всегда привлекают наше внимание.
— Ах он, бедняжка! Как можно заподозрить его, самого лучшего и самого великодушного из всех моих друзей?
— Чем он занимается и как его зовут?
— Шарль Гобле. Он судебный исполнитель в Шатле.
Когда женщина назвала ему ремесло, избранное герцогом де Ла Врийером, Николя не смог сдержать улыбку.
— И кем он приходится вам, сударыня? Могу я это узнать?
Она опустила голову и, покраснев, прошептала доверительным тоном:
— Он мой друг и отец моего ребенка.
Потянув его за рукав, она провела его в маленькую комнату, совершенно белую, где в середине высилась ивовая колыбель с муслиновым пологом. Приподняв полог и дав комиссару возможность взглянуть на очаровательного спящего младенца, она бесшумно вывела посетителя в вестибюль.
— Как вы познакомились с вашим другом?
— Меня зовут Мари Менье, я родом из Мо. Год назад я потеряла мать, она была вдовой уже много лет. Не имея средств к существованию, я отправилась в Париж, где стала просить милостыню. Меня заметили, и спустя немного времени какой-то любезный господин привел меня сюда, а потом ко мне пришел Шарль. Представившись, он сказал, что хочет помочь мне и дать средства к существованию. Я поверила ему и его заботами обрела кров и стол.
— А ребенок?
Она снова покраснела.
— Шарль убедил меня в искренности своего чувства. Я ему всем обязана. Это наш ребенок, и его отец постоянно оказывает нам знаки внимания; его нежная преданность нам, без сомнения, растрогала бы даже вас.
— Сударыня, ваших объяснений мне вполне достаточно. Не стоит тревожить господина Гобле. Не говорите ему о моем визите.
— Я последую вашему совету, сударь. Спокойствие духа Шарля для меня превыше всего. А временами мне кажется, что он чем-то сильно озабочен.
— И последний вопрос. Почему он столь тщательно скрывает ваш дом и свои посещения?
— Потому что, господин комиссар, у него, увы, есть дети от первого брака! И если они узнают…
— Понимаю. Благодарю за уточнение.
Она проводила его до двери.
— Защитите его, сударь. Он предпринимает столько предосторожностей, что иногда мне кажется, что ему кто-то угрожает.
Он вспомнил о последней просьбе герцогини де Ла Врийер. Обе женщины хотели защитить герцога.
— Мы присмотрим за ним, — произнес он.
Внизу Николя ожидал Бурдо; они направились к экипажу. После долгого молчания, которое инспектор из уважения к Николя не решился нарушить, комиссар заговорил так, словно обращался к самому себе.
— Так, значит, вот это что! Чистая полоса в жизни нечестивца, — задумчиво изрек он.
— О Господи! — вздохнул Бурдо. — Ради всего святого, прекратите «ноблекуризировать» и объясните мне все четко и ясно.
— Министр завел себе новую семью: очаровательную молодую женщину и ребенка, которому еще нет и года, и во что бы то ни стало хочет сохранить эту тайну. Об этой стороне его жизни не знает никто. Оберегая секрет своего двойного существования, он и устраивает ночные эскапады.
— Какой человек! — вздохнул Бурдо. — А поглядишь на него, и не поверишь! «Прекрасная Аглая», многочисленные любовницы, государственная служба и… что там еще?
— Лично я, — серьезно ответил Николя, — затрудняюсь сказать, где проявляется истинная суть этого человека. В его беспорядочных связях или в этом эдемском саду, где царит невинность, словно до грехопадения…
— Послушать вас, так чем больше человек грешит, тем больше ему хочется обрести место в райском саду.
Николя засмеялся, но моментально скривился от боли.
— Не надо меня смешить, иначе мой порез начнет кровоточить. В ближайшие несколько дней я могу только улыбаться, хотя, похоже, улыбаться будет нечему. Сейчас я пойду и немного посплю, а утром мы встретимся в Шатле.
— Какие будут указания?
— Вы отправите людей на улицу Кристин и велите им принести оттуда гардероб Дюшамплана. Надо произвести опознание тела несчастного Витри, точнее, того, что от него осталось. Это трудно, хотя сомнений в том, что это именно он, у меня нет. Мне же предстоит переговорить с Ленуаром и Тестаром дю Ли. Да, и не забыть предупредить Сартина, если тот в Париже. Я должен четко сформулировать свои выводы. И через день подозреваемый может предстать перед судом.
— Судом, который, даже получив от нас все улики, обвинит его всего лишь в совершении развратных действий над несовершеннолетней.
— К этому обвинению добавится обвинение в похищении ребенка, так что в лучшем случае его приговорят к наказанию плетьми, клеймению, позорному столбу и пожизненной каторге.
— Все верно. Но не исключено, что налетит стая крючкотворов и собьет судей с толку. Вот почему очень важно, чтобы заседание состоялось как можно скорее. Ибо, как и вы, я готов к худшему.
— А Шамбона?
— Боюсь, он относится к неприкасаемым. У генерал-лейтенанта давно имеются доказательства его участия в тайных сборищах либертенов. Однако предъявив ему обвинение, придется потянуть за ниточку, от которой начнет разматываться клубок, ведущий к подножию трона.