— Васильковый переулок далеко? — спросил он, поравнявшись.
— Какой номер? — остановился тот. — Тут все дома как попало разбросаны.
Индюков вытащил из кармана листок с адресом.
— Шестнадцатый…
— А… — обернулся парень и указал рукой вдоль дорожки. — До угла дойдете, там направо и первый дом от кладбища. Там еще ментовка рядом, не пройдете.
Пройти мимо, действительно, было трудно. У ментовки орала целая толпа пьяных мужиков, пытаясь впихнуться в помещение. Как ни странно, мент, стоявший в дверях — здоровенный и наголо выбритый сержант — казалось, был не особо этим обеспокоен. Он лишь не пускал толпу внутрь, что-то терпеливо объясняя особо горластым и настырным. Осторожно обойдя пьяных, Индюков свернул за угол, обошел дом и направился к дальнему подъезду. Остановился, поставил на пустующую у подъезда скамейку полиэтиленовый пакет с бутылкой шампанского и коробкой дешевых конфет, и, достав сигарету, закурил.
Какая-то бабка выползла из подъезда, подслеповато прищурилась и, шамкая беззубым ртом, поинтересовалась:
— Ты шлучаем не новый шантехник?
Индюков поморщился и отрицательно покачал головой.
— Шошедей-то наших опять, говорят, шверху затопили, — сообщила ему бабка. — Ох, и беда ш этими из вошемнадцатой! Так ты точно не шантехник?
усмехнувшись, продекламировал Индюков.
— Чаго? — удивилась бабка. — Чаго ты шказал?
— Это не я, — ответил Индюков обескураженной старушке и шагнул мимо нее в подъезд. — Это Лермонтов.
И только в подъезде понял, что ему как раз и нужно в «вошемнадцатую». Поднялся по разбитым ступенькам лестницы, осторожно взялся за висевший на оголенном проводе звонок и нажал кнопку.
Не открывали долго. Уже хотел развернуться и уйти, как дверь внезапно распахнулась и на пороге возникло нечто растрепанное и свирепое с огромным ножом в руках. В первый момент Индюкову даже показалось, что с ножа капает кровь. Воображение тут же дорисовало ужасающую картину: расчлененный труп в квартире, безумная ночная оргия, закончившаяся поножовщиной, лужи крови по давно немытому полу…
— Это ты новый сантехник? — рявкнула на него женщина. Да-да, это была все-таки женщина, вон и пацаненок маленький из квартиры выскочил, прижался к ее ноге. — Что ж вы сволочи с нами делаете? Когда еще батарею обещали поменять?! Кто мне тут клялся-божился осенью, что до Нового года все сделают, а? Не ваше начальство? И кто теперь отвечать будет?
Вид пацаненка и посыпавшиеся градом вопросы слегка успокоили Индюкова. Мыльный пузырь воображения лопнул, окровавленные трупы испарились, а нож оказался девственно чистым. Более того, Индюкова вдруг посетила странная мысль, что эта женщина и есть та, к которой он шел. Как ее? Нина? Нана? Нет, Нана это группа была, когда он зубной пастой в девяностые торговал. Хорошее было время, только безденежное.
Мда… не Лермонтов. Даже не Индюков — тот, который ранний. Но девушкам нравилось. Тогда еще девушкам нравилось.
Женщина с ножом тем временем не унималась.
-..я его самолично засуну головой в…
— Нина здесь живет? — не будучи полностью уверен, что видит перед собой ту, к которой пришел, осторожно прервал ее Индюков. Он все еще с опаской косился на нож, кто их знает, этих жителей Кулацкого. Самый криминальный район в городе, говорят.
— Какая еще Нина? — запнувшись на очередной угрозе, растерялась женщина.
— Э… или Нана?
— Нонна! Я Нонна. Чего надо?
— Иван, — покосившись на пацаненка, произнес гость. — Иван Индюков, поэт. Помнишь?
— Индюков? — уточнила женщина. — То есть ты не сантехник? Нет, не помню.
— Ну, как же! — растерялся гость. То, что его запросто могут не узнать, как-то не приходило в голову. — Мы с тобой в одном лито занимались — «Тонкое перо». Вспомнила?
— Сигареты есть? — неожиданно спросила Нонна.
— Конечно! — Индюков выдал самую обаятельную улыбку на которую был способен. Достал из кармана сигареты, эффектным щелчком выбил из пачки ровно на четверть сигарету и протянул хозяйке… Пацаненок отчего-то захныкал и спрятался за женщину. Та в ответ хмыкнула и забрала пачку целиком. Закурила, выпустила струйку дыма, убрала тыльной стороной ладони упавшую на лицо прядь и принялась изучающее рассматривать гостя.
— В «Тонком пере», говоришь? — спросила она и потрепала пацаненка свободной рукой по макушке. — Не бойся Васька, это не покойник. Это поэт Индюков собственной персоной пожаловал. Классег отечественной литры. Ну, чего пришел классег?
— Я… — снова растерялся Индюков. — Я… можно войти?
Вместе с воспоминаниями о канувшем в лету литературном кружке ему вдруг припомнилось, что именно с этой Нонной он никогда не мог поговорить по-человечески. Уж на что у него был подвешен язык, а вот на тебе. Да ладно бы влюблен в нее когда был, так ведь нет. Просто ее дурацкая манера речи…
— Ну, если бутылку принес — проходи, — хмыкнула Нонна и искренне удивилась, когда он достал шампанское из пакета.
III
Ах, вы желаете к нам впереться? Ну щас войдёоооооте. В следующий раз крепко подумаете, прежде чем вторгаться на территорию осьмнадцатой квартиры. Мой дом — отнюдь не крепость, и не надейтесь! Что такое жалкая средневековая крепость перед нынешней артиллерией? Мой дом — это бункер, последнее слово современных технологий. Километр железобетона во все стороны. И — ни щёлочки как в допотопном танке, этой примитивной груде бесполезного металлолома. Танк уязвим, мой бункер — вечен.
Сделав зверскую рожу и выставив вперед нож, открываю дверь. Васька сзади вцепляется в штанину моих закатанных до колен треников. И штанина подозрительно начинает трещать. Пацаненок нервничает. Мои предварительные приготовления к приему непрошенных гостей ему явно не нравятся. Я подмигиваю:
— Не бойсь, Васятко, мы им покажем, этим покойничкам! Будут знать, почем фунт лиха у нас с тобой.
За порогом стоит франт. Плешивый, круглый, молодящийся старый хлыщ. Точно не из тринадцатой — там одни дикари. Там цивилизацией и не пахнет. Иногда мне кажется, что в тринадцатой заселились сбежавшие из зоосада год назад шимпанзе. Их ведь так и не нашли, говорят… А этот — этот точно не оттуда. Он явно прямиком из лакейской девятнадцатого века. С распомаженной гладкой улыбочкой, которая, как воск, стекает с лица, обозначая ранние посталкогольного синдрома борозды. Бульдожьи обвислые брыли предательски выдают если и не полный, то близящийся полтинник.
Но что такое: ежели франт — так не мужик, что ль? Мужик! А раз мужик, и раз не из тринадцатой, значит, все-таки водопроводчик. Мало у нас спившихся интеллигентов по котельным да жактам ошивается? Небось, мозги все пропил, пару баб обрюхатил, дождался, что из дому вышвырнули, а теперь за подсобку при нежилом фонде с бомжами-таджиками конкурирует. На всякий случай реву изо всех сил: «Это ты, мерзавец — новый сантехник?!» — и чувствую, что если Васька еще сильнее дернет за штанину, чем сейчас, то треники разъедутся при всем честном народе, ославив меня до конца жизни. А славы мне и без того хватает. Так что я для острастки успокаивающе лягаю Ваську ногой и, не давая франту передохнуть, наезжаю на него изо всех своих слабых дамских сил. Мало ли что, всегда лучше если инициатива в разговоре в моих руках, а не в чужих. Пусть знают, кто в доме хозяин: я или клопы!
И тут эта пропитая физиономия на глазах опять превращается в вылизанную, лакированную и начищенную розовой, поросячьего цвета, мастикой. Ах, это Индюков! Ванечка Индюков! Собственной персоной! И он, заразо, даже не помнит, как меня зовут! То Ниной называет, то Наной! Да я его, гада… Стоп-стоп-стоп. Не теряй инициативы, Гусева! И я делаю вид, что знать не знаю, ведать не ведаю, что это за тип такой. Ах, мы занимались вместе в «Тонком пере»? Да мало ли я с кем занималась, так уж всех упомнить должна! Что ему, интересно, надо?! Кой черт притащился?! И так день неудачный, а тут еще Индюков, заразо! Дай-ка я с него хоть пачку сигарет выцыганю. Без еды можно прожить, а без курева — ни-ко-гда. Без курева мои мозги отказываются шевелить своими извилинами, слипаются, как ириски в кармане. А стрелять у малолеток хабарики по дворам и парадным в моем возрасте несолидно уже как-то.