Неосторожным движением Иоганн потянул какую-то бумажку и нечаянно скомкал ее.
— Что это? — спросил священник, перекрестился и, пробормотав: — Прости, Господи, грех-то какой, — взял бумажку в руки.
«Мучительно думаю, кто мог написать записку от имени священника Феликсу. Ничего не понимаю. Что происходит? И что я должен сказать следователю?»
— Господин Бауэр, пока мы собирали подписи, — тоже размышлял об убийстве. — пояснил отец Иеремия племяннику и вытащил из стола еще одну записку.
«Не знаю, может быть, отец Иеремия прав, — было написано на листке. — И Бог вправду существует. Но как же далек я от Него. Тот мир, который Он создал, явно несправедлив, и я совершенно не могу согласиться с тем, что он таков. Добро уничтожается злом, добрые побуждения — преступлениями, благородство — низостью. Никогда я не смогу этого понять и принять. Vitia erunt, donec homines».
Похоже было, что отец Иеремия растрогался. Он положил бумажки на место, закрыл ящик стола, взял в руки лампу и, пробормотав: «Hominem non odi, sed ejus vitia», — быстро вернулся к двери каморки.
Альфонс Габриэль сидел на перевернутом вверх дном ведре, опираясь спиной на рулон строительной сетки. Он быстро поднял голову и даже не прищурил своих черных пронзительных глаз, когда в каморку ворвался свет керосинки.
— Прости, голубчик, выпустить тебя — не имею права, — сказал священник, — но хочу тебя выручить из беды. Поэтому будь добр, помоги мне, расскажи, что ты видел?
— Не видел я ничего! И точка! — быстро и нервно выкрикнул бродяга, словно каркнул.
— А монета? Как оказалась у тебя монета из кошелька Феликса?
— Сказал ведь уже — взял свою только! — заносчиво ответил бродяга.
— А остальные бросил?
— Больно их много было, — фыркнул Альфонс Габриэль. — Всего-то штук пять. А на меня потом повесят, что целый кошелек украл. Не было этого. Высыпались монеты. Некогда было в траве искать. Я только свою и успел подобрать. Вы других спросите! Что на меня-то всё сразу? Я нищий, мне и не грех взять да не взял… А у некоторых всё есть…
— Ты видел, как кто-то подобрал деньги? — перебил его отец Иеремия.
— Ничего я не видел! Не надо спрашивать! И что вы вообще пристали ко мне? Думаете, если я бездомный и нищий, так на меня можно теперь всё валить?
— Ничего я такого не думаю! — воскликнул отец Иеремия.
— А я вот тоже, может, с лягушатниками воевал. Может быть, даже героем был. Кто теперь это расскажет? Весь полк, может, в окружение попал, один я жив остался, повезло, что снарядом контузило, думали — помер, бросили. А так бы — забили до смерти. Не щадили лягушатники никого, когда им улыбалась удача, так как крепко мы их тогда били, крепко. И мстили они за своих, убивая всех подряд.
— А ты видел Франца перед тем, как пошел в кузницу? — спросил отец Иеремия. — Он сказал, что катался на велосипеде у колодца Рэнгу, а ты отправил его к старой дороге… Это, действительно, было?
— Франца? Ну да, видел, — хмыкнул бродяга. — Бравый герой, голова с дырой. В Легионе он, видите ли, служил… А нюхал ли он порох или по девкам бегал? Я вот по-настоящему кровь проливал, а он… а другие еще неизвестно были на войне или нет. И как бы жили они, если бы домой пришли, а деревни родной нету? И семьи нет. Сгорело всё. Никто даже не знает, остался ли кто живой. Наверное, никого — говорят, лягушатники всех саблями порубили, — тоскливо добавил бродяга. Да в общем и хорошо, что жена с детишками быстро померли, а то б голодать пришлось. Разве я нужен им был такой, без руки, с пустой головой? Жаль только, что мучиться пришлось, бедным, — по грязной щеке, оставляя бледный, с разводами, след, потекла слеза.
— А когда учитель подобрал монеты? Сразу или когда все ушли? — поинтересовался священник.
— Как бы он сразу смог? — ухмыльнулся Альфонс Габриэль. — Он только кошелек ногой в куст задвинул, как на него натолкнулся…
— Так значит — потом?
— По… — бродяга осекся. Похоже, он вовсе не собирался рассказывать про учителя. Как же его лихо вывел дядя на чистую воду, — подумал Иоганн и широко зевнул. Ему не хотелось больше есть, но отчаянно потянуло в сон.
— Не знаю я ничего, никого не видел! — сердито проговорил бродяга и сколько отец Иеремия ни задавал ему больше наводящих вопросов, отказывался отвечать. Мычал какой-то военный марш себе под нос. Смотрел пронзительно в угол каморки и молчал, словно и не с ним говорят.
Отец Иеремия тяжело вздохнул, взял Иоганна за локоть и вывел из каморки.
— Прикорни пока на стуле, — посоветовал он. — Странно. Что-то долго не идет господин Вальтер…
— Stare putes, adeo procedunt tempora tarde, — пробормотал сонно Иоганн. — Не буду спать, только закрою ненадолго глаза, — подумал он. Некоторое время юноша еще прислушивался к ровному голосу дяди, беседующего с самим собой, пытался проникнуть в смысл незатейливых фраз, но смысл ускользал, а тихий голос убаюкивал, и он заснул.
А священник продолжал говорить сам себе, что если верить бродяге, то деньги, получается, взял учитель, и взял он их после того, как труп был найден, а значит, запланированное ограбление исключается. И непонятно всё же, зачем Феликс написал записку Себастьяну от его, отца Иеремии, имени. Может, что-то хотел украсть из кузницы, но что? И что за странный список имен был найден дома у Феликса, среди которых были перечислены и Иоганн, и сам отец Иеремия. Странно это всё, очень странно.
А затем голос дяди исчез, растворился в морском прибое. Тихо шумело море, над волнами летали чайки. И сам Иоганн летал среди них, размахивая руками, как крыльями, под безоблачным радостным небом. И вдруг синева над чайками разверзлась, вспыхнула молния и раздался оглушительный гром. Сердце у Иоганна ёкнуло и он камнем рухнул на землю. Но еще не долетев до нее, в испуге проснулся. Глянул на дядю. Вид у того был встревоженный, он к чему-то прислушивался. Иоганн понял: что-то случилось.
26
В любое другое время невыспавшегося Иоганна пришлось бы будить очень долго. Матушка прыскала бы ему в лицо холодной водой, трясла б за плечо, а он — знай себе — только поворачивался бы на другой бок, натягивая одеяло на голову, и дрых себе спокойно дальше. Такой уж крепкий у него был молодецкий здоровый сон. Но сейчас — не так, нет. Когда человек чем-то сильно обеспокоен, как бы его ни сморило, он выскакивает из сна тотчас, как только что-либо вокруг едва-едва изменится: шорох какой раздастся, слабый свет вдали мигнет. Так уж человек устроен, да и любая Божия тварь: когда опасно, организм сам себе сторожем служит, даже во время сна.
— Что там? — одними губами, чуть слышно, спросил Иоганн дядю. Тот даже не обернулся, приложил палец к губам: тсссс, молчи, мол. И Иоганн тоже стал прислушиваться. Явно что-то неладно было. Не так, как всегда в вечернее время. Деревенские собаки, несмотря на поздний час, истошно и истерично лаяли, словно с цепи все сорвались, где-то, через несколько дворов, загремело ведро, кто-то торопливо, громко чертыхаясь, пробежал мимо кутузки. Следом за тем раздался выстрел, не совсем рядом, чуть в стороне. В какой именно стороне — Иоганн не понял, но сообразил сразу, что это уже второй выстрел, первый-то его как раз и разбудил. А дядя, похоже, именно этого выстрела и ждал, словно сигнала какого, или знака. Он тут же нахлобучил на голову лежавшую до того на столе капелло романо и собрался к двери.
— Это убийца? — спросил Иоганн, дядя в ответ только пожал плечами. — А что мы будем теперь делать?
— Ты оставайся здесь, — велел священник. — Закройся изнутри. А я схожу, посмотрю, что происходит.
— Я с вами, — запротестовал Иоганн. — Я вас одного не оставлю.
— Кто-то должен находиться в кутузке, — наставительно заметил дядя, выходя за порог. — Господин Вальтер еще не вернулся, мы не можем оставить свой пост без разрешения.
Иоганн высунул голову за дверь. Дядя стоял уже за крыльцом и озирался по сторонам. Его силуэт тревожно чернел под качающимся газовым фонарем. Базарную площадь перебегали то и дело какие-то люди. То в одну сторону, то в другую. Кто-то метнулся к двери кутузки и выкрикнул: «Святой отец, старая Герта убита!»