Туманова Ольга
Убийство в стиле эссе
Ольга Туманова
Убийство в стиле эссе
Аромат хорошего табака и дорогих духов парил в лестничном пролете, словно на ожившей странице романа прошлых лет. И небо, огромное, многоликое, с причудливым переплетением безоблачной голубизны, грозовых туч и абстрактно-нечетких струек дождя, что падал на чьи-то головы вдали, у горизонта, шикарной картиной смотрелось в окне, огромном и безупречно чистом.
Удобная мягкая обувь легко и с удовольствие касалась чистого мрамора. Ах, не хватает ворсистого ковра. Чтобы ниспадал по ступенькам до парадной двери. Чтобы звучал торжественным аккордом. Чтобы: Надо, надо предложить соседям. Легкий щелчок замка, хлопок входной двери, и, изящно кивнув головкой, прошла мимо соседка, и томительно пахнул parfum, и божественно шелестнул натуральный шелк, и Феликс Семенович Якушев запоздало поклонился вслед даме, с почтением и с наслаждением. Разве думал он, разве мог когда-нибудь вообразить, что будет спускаться из своей квартиры не в затхлой кабинке убогого лифта, не по заплеванной, загаженной лестнице... Какие, однако, изгибы делает река нашей жизни, какие берега открывает.
Легкая изморось носилась в воздухе, и так вкусно вдохнулось, и: И какой-то замызганный хлюст просеменил мимо: непокрытая голова втянута в хилые плечи; и запах дурного мыла и поношенной одежды коснулся почтенного господина, и Феликс Семенович поморщился брезгливо и подумал раздраженно, что великолепное его настроение беспардонно испорченно каким-то убогим, что невесть как оказался возле респектабельного дома. Но тут же осознание своей избранности вернуло Феликсу Семеновичу приятное расположение духа, и доброе настроение не просто вернулось к нему, оно вернулось обновленным, выпуклым, и пожилой мужчина подумал с юным задором, что у Судьбы не бывает случайностей, и не безликий оборвыш прошел рядом с ним, прошел усилитель теплого света, что ласкает и холит его, Феликса Семеновича.
Воистину в жизни каждый получает то, чего он достоин, - в который уж раз подумал Феликс Семенович и шагнул к кромке тротуара, где ждал его новенький авто.
Шмаков вышагивал по улицам, не замечая ни дождя, ни прохожих, ни светофора, и в голове его одна-единственная мысль вертелась, билась, переворачивалась, модифицировалась, звучала на все лады и во всех тональностях: этот старый козел не только не ждал его, не только не извинился, что вынужден, мол, уйти из дома в условленный для их встречи час - он даже не узнал его, Шмакова, не заметил, хотя он, Шмаков, шагнул к диктофону в тот самый миг, когда старик вышел из подъезда. Да не вышел! Появился. Явился, как то самое явление. И он, Шмаков, приостановился, приподнял было шляпу - да нет у него шляпы, берет, и тот пообтерся. Но не пригодилась бы шляпа - старик на него не взглянул. Старик вообще его не заметил, вернее, заметил, еще как заметил - как урну с окурками и плевками. Как мусорное ведро, как бак с нечистотами, что возникли на пути его торжественного шествия.
Шмаков вошел в подворотню, где среди гнили стояли переполненные мусорные баки, и от баков ринулась на Шмакова, ощетинившись, стая кошек, и с диким лаем влетела в подворотню свора собак. А откуда-то сверху выплеснули ведро жидких помоев аккурат на голову Шмакова, но - спасибо стае и своре, Шмаков шарахнулся от них, и помои пролетели рядом, лишь обрызгали, шмякнувшись о землю, но штаны и так заляпаны. Шмаков хмыкнул и хотел подумать о чем-то философском, но тут его пронзил резкий ветер, что дул в их закутке постоянно, как из чьей-то мерзкой пасти в розе ветров, или - роза ветров не то? Ну и черт с ним. Или с ней. Да с ними со всеми. Шмаков шмыгнул в подъезд (если можно назвать подъездом дыру с огрызком деревяшки, что была когда-то дверью), потопал на верхний этаж по узкой лестнице. Пахло мочой, горелым молоком, прокисшей капустой, кошками. Сквозь никем никогда не мытые оконца едва брезжило, и ступени, и стены, и двери - все было серо, лишь скособоченные патроны, в которых никогда не было ламп, чернели сквозь паутину. Все великие русские писатели жили в трущобах, ходили по замызганным лестницам, были голодны и оборваны и творили нечто... Ах, не все? Ну, конечно. Граф Толстой. Так не даром же говорят, что тот, кто любит Достоевского... Так и этот, старик, графом стать задумал? Осталось титул купить. Ну, так продаваться - все купишь. Да и кто сказал, что нет у него титула? Эти реликвии затрепыхавшие клубы создают, грамоты жалуют. Или - продают? А, черт с ними. И с грамотами. И с реликвиями. И со стариком. Со всеми.
Шмаков пнул кошку, что неосмотрительно оказалась на его пути, сплюнул, высморкался, вошел в квартиру (если позволительно называть квартирой то жилище в блочной коробке, где существовал Шмаков), шарахнул дверью и, не снимая обувки, прошлепал, оставляя грязные мокрые разводы по давно немытому полу, к столу, где среди вороха бумаг, окурков, пепла и прочего хлама стоял старенький, много раз подкаченный компьютер. Включил комп - почта работала. Надо платить, отключат, козлы. За что платить? Сплошной слив рекламный. Но вот и то, единственное, что он ждал: "Уважаемый Антон Шмаков! Вообще-то мы не информируем об отклонении рукописей. Вы так видите прожитые годы и имеете на это право, но и редакция имеет право на свою точку зрения..." Козлы. Все козлы. И все премии - чаевые. Оплачивают услуги определенного сорта. Все - от жалкой газетенки до нобелевского комитета. И при этом - развесистая демагогия про художественность, про вклад в искусство, про... - козлы! Шмаков вышел в фидо, наугад открыл два сообщения, написал пару слов этим умникам - стало легче: теперь пусть они настроение исправляют. Неплотно прикрытая дверь хлопнула от порыва ветра, и Шмаков вздрогнул. Ну и погодка! Под стать настроению. Да что там погода, настроение. Тут вся жизнь собачья. Как же, собачья. Вон у соседей бульдог тупорылый каждый день мясо жрет. Собаку кормят, а сосед - хоть сдохни. Козлы.
Шмаков вышел в паутину, пробежался по знакомым адресам - жизнь бурлит: конкурсы, публикации, обсуждения. Туфта. Все - туфта. Премия - один рубль. Ну, козлы!
А тут... как же он не видел? Или новое? Патронаж - влиятельный, спонсоры, и первая премия - кое-что, не фикция. И издание победителей отдельной книгой.
Жюри - публика, конечно, та еще. Знает он их, кой кого и в лицо, а кого по чтиву - козлы!
Шмаков глянул на часы - несутся вскачь. Живая иллюстрация к теории Эйнштейна. Кто их просит иллюстрировать? Он с детства картинки не любит. Сколько ж копеек осталось на его счету? Копейки и остались. И все-таки он не вышел из интернета, пробежался по публикациям, представленным на конкурс когда успели? И про конкурс узнали, и публикации номинаторам отослали, и те их прочитали, и в журналах поместили - козлы! Все у них предопределено. И макулатуру по своим загодя собрали. И премии уже распределили. Не читая. А дураки радуются: конкурс. Со всего мира простыни шлют, клавишами клацают, стараются - ну, козлы.
Нет, ну, что пишут. Ну, как пишут. И номинируют. И напечатают. И премию дадут.
Шмаков щелкнул мышкой, вернулся к условиям конкурса.
Вышел из интернета, запустил ворд. Пробежался курсором по каталогу. Все не то. Разве то, что пишет он - для этих козлов? Ага, пусть все лежит в ожидании потомков. А кто даст гарантию, что те не будут дурнее этих?
Он снова перечитал свой каталог - нет, это - гарантированный проигрыш. Отметят, быть может, похвалят - ему нужна первая премия.
Первую дадут детективу. Это ежу понятно.
Ну, что ж. Значит - детектив. На озарение времени нет - займемся мастерством. Состряпаем, склеим. Обработаем.