В интервью по телефону известный кинорежиссер («Я живу на Гросвенор-сквер») Уилкокс воздал горячую и сердечную дань мистеру Фарджиону. «Его смерть, — сказал он, — трагедия для послевоенного возрождения британской кинопромышленности. Он был истинным художником и вносил оригинальные идеи и неожиданные ракурсы в искусство, которое никогда еще столь отчаянно в них не нуждалось. Не требовалось одобрять все создаваемое им, чтобы почувствовать присутствие гения».
Морис Эвли, многие популярные фильмы которого включают «Государственную измену» и «Хиндл пробуждается», сказал: «Сомневаюсь, что мы вновь увидим подобного ему».
Следствие продолжается.
Затем Трабшо открыл страницу некрологов. На ней, заметил он тут же, имелось длинное посмертное восхваление самого Фарджиона, но ничего о куда менее знаменитой Пэтси Шлютс. Собственно, ее имя было упомянуто только один раз — да и то в некрологе Фарджиона — как актрисы, которая была выбрана играть главную женскую роль в будущем фильме продюсера (как автор некролога тоже упорно его называл) «Если меня найдут мертвой», с участием также Гарета Найта, Патрисии Рок, Мэри Клер, Реймонда Ловелла, Феликса Эймлера и («наконец-то», — пробормотал Трабшо) Коры Резерфорд.
Он отложил газету и принялся обдумывать прочитанное. Сгореть заживо! Какой жуткий конец! Приравнивает тебя к Жанне д’Арк и… как бишь звали итальянского ученого, приговоренного к смерти за ересь?.. Джордано?.. Джордано?.. Джордано Бруно! Мы все внутренне содрогаемся при мысли, как этих мучеников привязывали к столбу, как вокруг их босых ног наваливались вязанки хвороста, как поджигались, и сколько проходило минут, прежде чем их душил дым. И ведь самый факт задыхания в дыму не означает, будто они не успели ощутить, как пламя начинает всползать по их ногам? Ах, об этом нестерпимо думать!
И все же в конце-то концов и Жанна д’Арк, и Джордано Бруно мертвы уже давным-давно, столетиями мертвы — призраки, принадлежащие смутному непознаваемому прошлому, и дожили они до настоящего времени — если дожили! — лишь затхлыми иллюстрациями в школьных учебниках истории. А как насчет всех тех обычных людей, безымянных, как бишь их там, кто имел несчастье оказаться запертым внутри горящего здания? Разумеется, не Аластер Фарджион, кто, бесспорно не был как-его-бишь-тамом, и по всем отзывам меньше всего мог считаться обычным. Нет, подумайте о честных, простых, работящих трудягах Ист-Энда, например, которых бомбы сбрасывали с кроватей в дни блица и кого постигла — во всяком случае, многих из них — судьба столь же жуткая, как Жанну д’Арк и Джордано Бруно, исключая то, что их имена никогда не будут славиться в веках — скудная компенсация, пожалуй, за такие невообразимые муки, но все-таки своего рода компенсация. Да, это заставляет призадуматься…
А еще он призадумался о новости, несколько неожиданной новости, что расследование поручено инспектору Томасу Колверту из Ричмондской уголовной полиции. Ну-ну-ну! Молокосос Том Колверт теперь инспектор. И в Ричмонде — завидный пост, если он не ошибается. Он знавал Тома, когда тот был постовым где-то, помнится в Бермондси. Такой белобрысый и приветливый бобби, который всем нравился. У него всегда была при себе пачка питательных галет для неимущих ребятишек, он всегда приветствовал завсегдатаев «Коня и грума» бодрым «доброго всем вечера!», никогда не опускал слишком тяжелую руку на плечо какой-нибудь оборванной старушонки, которая хлебнула лишнего… А теперь он инспектор, скажите на милость!
Затем его мысли обратились к Коре Резерфорд. Странно повстречать ее через столько лет — причем лет, не мог он не подумать, которые наложили свою печать на ее некогда безупречный фасад. Конечно, она все еще была олицетворением лоска и уверенности в себе, все еще окруженной той сияющей аурой небесности и недосягаемости, которая вопреки всякой вероятности — театральной и, как бы ее назвать? киношной? — каким-то образом более или менее сохраняется и в их маразматичности, она же анекдотичность, согласно бородатому каламбуру. Однако не было сомнения, что в какой-то мере она утратила ту искрящуюся былую живость, то могучее сочетание сбалансированных манер кинозвезды с капризностью избалованного ребенка, которое десять лет тому назад накладывало особую печать на ее личность. И тот факт, что ее поставили последней в списке тех, кому предстояло играть в новой картине Фарджиона, вкупе с не менее значимым фактом, что, едва поняв, что картина эта сниматься не будет, она так мгновенно и неразумно потеряла контроль над собой — да еще в шикарнейшем лондонском ресторане! — только подтверждал, что теперь она далеко не так уверена в своем — как это? магнетизме? — чем при первом их знакомстве. Разумеется, грустно, нет, очень грустно. Но в конце-то концов, сколько, собственно, ей лет? Пятьдесят? Шестьдесят?