А, да, с его поры все сильно изменилось… Но, хотя было бы неправдой сказать, что он полностью освоился со своим образом жизни, во всяком случае, если можно так выразиться, он освоился с тем, что не освоился с ним. То есть до той минуты, когда от нечего делать он не забрел в чайную комнату отеля «Ритц» и не услышал незабываемый и — как он тут же понял — не совсем забытый голос Эвадны Маунт, его старой спарринг-партнерши. Как этот самый голос десять лет назад заставлял его скрежетать вставными зубами! И как вчера (отрицать он не мог), как вчера этот голос практически омолодил его! Вместе с последовавшим. После чая в «Ритце» — посещение прославленного вест-эндского театра, изумительно смешной розыгрыш, жертвой которого он стал с не меньшей охотой, чем все остальные зрители, ужин в «Плюще» с Эвадной и Корой Резерфорд, а в заключение шок, но в равной степени (признавайся Трабшо!) тайное смакование известия, услышанного до того, как оно попало в газетные шапки, о смерти знаменитого кинорежиссера, чья фамилия еще накануне ничего ему не говорила. И все это, количеством превосходящее общее число примечательных случаев, выпадавших ему за последние десять лет, уместилось в какие-то шестнадцать часов!
Он сидел за своим овальным кухонным столом, посасывая незакуренную трубку. Собственно, он никогда не предвкушал свою отставку, но должен был подчиниться тому, что в конце-то концов было беспощадным требованием беспощадного мира. Трудишься лет сорок, отдавая все свои силы (правда, труд в его случае безгранично любимый), а затем уходишь на покой. Или, опять-таки, как в его случае, тебя отправляют на покой.
Вдобавок, его прежняя удачливость почти тут же себя исчерпала. Его жена, коротать с которой он предвкушал свою отставку, скончалась всего через несколько месяцев после его отлучения от Ярда. Его верный старый лабрадор Тобермори был застрелен на вересковой пустоши вблизи ффолкс-Мэнора. Одно-единственное волнующее событие за все последующие годы — вот эта встреча с Эвадной Маунт. Будут ли, тоскливо подумал он, какие-нибудь другие?
Естественно, ему никогда бы и в голову не пришло позвонить ей, даже знай он ее телефонный номер. И тут — внезапное воспоминание. Что она сказала? Что ее всегда можно найти в «Ритце» за чаем. Так что, если он, Трабшо, «случайно» зайдет в отель около пяти часов в один прекрасный день, и «случайно» наткнется на нее? О, не сегодня и не завтра, и даже не послезавтра. В конце недели, может быть? Или в начале следующей?
Он скорбно покачал головой. Нет, так не годится.
Беспокоило его не то, что Эвадна Маунт «истолкует это неверно» — учитывая возраст их обоих, внешность и склонности, подобное исключалось — но что, если она истолкует это верно? Что, если она сразу поймет, что он стал одиноким стариком, чья потребность в чьем-то обществе невообразимо велика, и он тешит себя надеждой, что она примет безнадежно хромой предлог, будто он вновь заглянул в шикарнейший отель в Лондоне без всякой задней мысли?
Нет, забудь! Романистка вновь вышла из его жизни столь же быстро и мимолетно, как он сам вновь вошел в ее жизнь.
Охо-хо! Почему бы не провести часок-другой в огороде?
Глава пятая
Пять ничем не примечательных недель спустя, днем, в майское воскресенье Трабшо готовился вымыть свою машину, как всегда по всем сухим воскресеньям, и вот тут в дверь позвонили, а затем он обнаружил на своем пороге Эвадну Маунт.
Эти пять недель он провел примерно так же, как предыдущие пять лет. Он прочитывал свой «Ежедневный часовой», шебаршился в своем огороде, выпивал свою пинту в местной пивной перед тем, как вернуться домой к своему одинокому ужину, и каждый вечер по пути в пивную и назад, равно в дождь и в вёдро, он прогуливал свою воображаемую собаку.
Однако следует понять, что собака была воображаемой не потому, что бывший детектив впал в состояние второго детства и начал вновь, как в реальном детстве, общаться с другом, который обитал исключительно в его голове. Но потому лишь, что он не нашел в себе сил, когда его слепой лабрадор Тобермори был застрелен на дартмутской пустоши, найти ему замену.
Тобермори был его предлогом — его алиби, как он предпочитал это называть — для моциона, который он совершал буквально каждый вечер, и он не счел гибель пса достаточной причиной, чтобы отказаться от этой прогулки. Кончина жены, с которой он делил всю свою взрослую жизнь, уже приучила его к слегка свербящей зубной боли одиночества, никогда не достигающей порога выносимости, но никогда и не утихающей. Он, как ни был привязан к Тобермори, не был готов дважды стать горюющим вдовцом. Он начал совершать свои прогулки до того, как обзавелся Тобермори, и не собирался отказываться от них теперь. Сентиментальность собаковладельца давала о себе знать лишь в одном: как и до убийства лабрадора, он рассеянно забирал его поводок со столика в прихожей и на ходу помахивал им, будто мягкой резиновой тростью. Но даже и эту манеру нельзя было целиком свести к сентиментальности. Он вот так помахивал поводком Тобермори уже в течение стольких лет, что — собака там или не собака — без поводка он просто чувствовал бы себя неловко.