— Ты к чему клонишь, мать твою?
— К тому, что небедному человеку просто незачем убивать эту старушенцию! — рявкнул оппонент. — Я еще поверю, что к ней пьяница какой ворвался, чтобы пенсию украсть. Или бомжара, район-то неблагополучный…
— У нее четыре запора на двери. Через такой заслон ни один бомжара не прорвется…
— У старух склероз, вдруг забыла запереться?
— Ты разве не помнишь, что девчушка из собеса сказала? Она сказала, что бабулька всегда запиралась. — Володя ненадолго замолчал, видно, что-то обдумывал. — Странно это, а, Стасевич?
— Что именно?
— То, что бабка так баррикадировалась. Чего в этой халупе брать-то?
— Да уж, брать нечего, даже заначки никакой…
— Может, почистили уже?
— Не… В кошельке, он, кстати, лежит на видном месте, триста рублей. Для алкашей целое состояние…
— Слушай, а эта бабка свою квартиру никакой фирме не подписала? Знаешь же, сколько сейчас их развелось…
— Проверим, конечно, но, тебе не кажется, что аферисты выбрали бы более дешевое орудие убийства, например, яд или газ.
— Кажется, — уныло согласился Володя. — А что говорят свидетели?
— В основном мычат, потому что дом на половину заселен алкоголиками…
— А та любопытная старушенция с первого этажа, Богомолова, кажется? Она, вроде, соловьем заливалась…
— Еще бы по теме заливалась, тогда бы ей цены не было! На самом деле ни черта она не видела, потому что из квартиры она не выходит — простуды боится, глазка на двери не имеет, а окна у нее смотрят на так называемый задний двор. Единственное, что мы от нее узнали, так это то, что Элионора Георгиевна въехала в эту квартиру не так давно, толи пять лет назад, то ли шесть, но это мы еще выясним, причем, въехала с одним чемоданом, то есть, все это барахло осталось от прежних хозяев…
— Беженка что ли?
— Нет, коренная москвичка, опять же, если верить соседке.
— А паспорт посмотрели?
— Паспорта, как раз, мы не нашли. В квартире вообще ни единого документика нет, то ли где в другом месте спрятала, то ли потеряла.
— Про родственников что-нибудь выяснили?
— Какие родственники? Тебе же девчонка из собеса сказала, что старуха была одинокой.
— Слушай, — неожиданно оживился Володя. — Тебе эта Анна Железнова не показалась чокнутой?
— Не то чтобы чокнутой, а какой-то приблаженной. Не от мира сего.
— Да уж! В нашем мире уже лет десять не носят таких пальто… Вроде молодая девка, а так себя запустила…
— А она не могла старушку замочить, как ты думаешь?
Аня закусила губу, чтобы не вскрикнуть — она никак не ожидала такого обвинения.
— Сначала я именно так и подумал, — протянул Володя. — Но у девчонки алиби, его, конечно, еще надо подтвердить…
— И какое у нее алиби?
— В момент убийства, а совершено оно, если верить нашему эксперту, между 8-30 и 9-30 утра, гражданка Железнова была на другом конце столицы — получала аванс по месту работы… Свидетелей, как понимаешь, найдется куча…
Стас двусмысленно хмыкнул, после чего достал из кармана сигареты, спички и, присев на корточки, закурил.
— Необычное это убийство, — задумчиво проговорил он, выпуская дым через нос. — Не похожее на другие…
— Я бы сказал, убийство в стиле ретро, — меланхолично заметил Володя.
— Тебе тоже пришло в голову именно такое сравнение?
— Наверное, из-за этого дурацкого кинжала, кстати, надо пробить у антикваров, какова его рыночная стоимость…
— Мне кажется, дело не только в кинжале. Просто сейчас так не убивают… — Он нервно стряхнул пепел с сигареты. — Вспомни, сколько мы дел вели (заказухи я в расчет не беру, там другое), а все одно и тоже… Грабят — убивают, насилуют — убивают, завидуют — убивают, перепьются, тоже убивают. Грязь, деньги, кровища, похоть! Но на моей памяти нет ни одного убийства, похожего на это… Оно какое-то ненастоящее: чистенькое, прилизанное, даже элегантное … То ли книжное, то ли киношное, то ли лубочное…
— То ли ритуальное, — неожиданно перебил товарища Володя.
— Кинжал не ритуальный, обычный боевой, я узнавал у специалиста…
— Знаю, но он должен что-то символизировать, иначе старушку зарезали бы обычным кухонным ножом…
Володя хотел еще что-то добавить, но в тот момент, когда он открыл рот, из-за холодильника со страшным грохотом выпала Анна. Устав сидеть в скрюченном положении, она решила распрямиться, а, так как хорошо и ладно у нее ничего в жизни не получалось, то, меняя положение тела, она каким-то образом умудрилась зацепиться ступней за ножку, после чего полетела на пол, больно шмякнувшись лбом об батарею.
— Зрастье, — пролепетала Анна, неуклюже поднимаясь с колен. — Я вот тут задремала… Извините…
— Это что еще за явление Христа народу? Тебе куда было велено идти? — накинулся на нее Стас.
— Домой, — с дрожью в голосе ответила она.
— А ты чего тут сидишь?
— Я же говорю, задремала…
— А ну топай домой по бырому, пока я тебя в каталажку не упек…
Аня от страха задрожала, и, бормоча извинения, стала мелкими шажочками продвигаться к выходу.
— И сумку не забудь! — рыкнул Стас, сверкнув глазами, точно Зевс.
Аня послушно вернулась за сумкой, вцепилась в нее, как в спасательный круг, и бочком, бочком, бочком вышла в прихожую. На счастье, тело бабуси уже убрали (на полу остался только меловой трафарет), поэтому Анна беспрепятственно преодолела четырехметровое расстояние до двери, быстро распахнула ее и пулей вылетела на лестничную клетку.
До первого этажа добежала в считанные мгновения, но вместо того, чтобы выйти из подъезда и, как было велено, топать домой, Аня устало опустилась на заплеванную ступеньку, уткнулась лбом в стену и по-щенячьи заскулила. Вообще-то она не была плаксой, но сегодня что-то разнюнилась… Сначала от испуга начала рыдать, потом от растерянности, позже из-за жалости, а вот теперь от обиды… Да, ей было обидно! Но не потому, что на нее накричали и обозвали явлением Христа народу, к этому ей не привыкать, на нее кричали все, кому не лень, горько стало оттого, что ей некуда было идти. Конечно, жилплощадь у нее была и довольно большая (целых двенадцать метров), но комнату в коммуналке, в которой, к слову, она прожила всю жизнь, у нее язык не поворачивался называть домом. И причин этому было множество.
Первая — комнатенка была жутко неуютной, потому что до революции на месте Аниной обители был выход на черную лестницу, но в тридцатых годах лестницу решили забаррикадировать, а узкий длинный коридор с бетонным полом и подслеповатым оконцем у самого потолка сделать комнатой. Вторая — чтобы попасть в свои «покои» приходилось пересекать не только всю квартиру, но и кухню, а это просто ужасно потому, что вместе с тобой в них проникает и пар, и вонь, и гарь, и дым, и ругань злющих соседей. Третья, самая весомая — все то время, что она провела в стенах этой комнатенки Аня была несчастна. Конечно, она и в садике, и в школе, и в библиотеке, и даже в кино не ощущала себя особо счастливой, но дома, дома она просто задыхалась… Ее угнетала и вечная сырость, и непрекращающийся гам, и убогость обстановки, и отсутствие элементарного уюта, и вечные материна любовники, сменяющие один другого, и то, что когда эти любовники появлялись, ей приходилось ночевать в шкафу…
Последняя проблема исчезла, когда мать умерла, но легче от этого не стало, потому что все остальное осталось по-прежнему: и сырость, и убогость, и гам. Не так давно у Ани появилась надежда: ее соседка Агриппина Тихоновна привела в квартиру покупателя на свою комнату, и покупатель этот, окинув взором двухсотметровые дореволюционные хоромы, возжелал купить их целиком. Взамен предложил каждой семье по квартире на выселках. Обитатели коммуналки, коих насчитывалось восемнадцать человек, на предложение «благодетеля» отреагировали по-разному — кто-то тут же согласился, кто-то решил торговаться, на выселки им, видите ли, ехать не хотелось, кто-то отказался категорически, потому что обманут. В числе самых покладистых оказалась и Аня, да ее не особо слушали, потому что из ее клетушки потенциальный покупатель думал сделать кладовку.