Как только они вошли в приемную, Хильдесхаймер сразу же погрузился в кресло, его массивная фигура казалась усохшей, лицо было бледным и измученным.
Михаэль спросил о пластинке.
— Да. — Старик с тяжелым вздохом запахнул еще плотнее свое зимнее пальто, которое так и не снимал. — Я всегда считал, что в ней была и сентиментальная струнка. В музыке она предпочитала романтиков. Мы иногда над этим подшучивали.
Он печально улыбнулся и, казалось, полностью ушел в себя. Михаэль почувствовал острое желание утешить, защитить его, но овладел собой и уселся за старинный письменный стол. Достав из кармана пару перчаток, он деловито натянул их на свои длинные пальцы и начал с предельной аккуратностью один за другим открывать ящики, попутно пояснив Хильдесхаймеру:
— Надо постараться не оставить отпечатков.
Содержимое ящиков он перекладывал на кушетку, стоявшую у стены напротив письменного стола.
Когда он дошел до третьего ящика, Хильдесхаймер, сосредоточенно наблюдавший за его манипуляциями, сказал:
— Там вы найдете список пациентов и подопечных Евы. — Он поднялся с кресла. — Под бумагами в третьем ящике лежит список имен и телефонов. Я знаю об этом, поскольку каждый раз, уезжая за границу, Ева просила меня предупреждать ее пациентов, если по какой-либо причине задерживалась и не могла вернуться к уговоренному сроку. В таких случаях я должен был договориться с прислугой, прийти сюда, достать список и обзвонить пациентов.
Старик закрыл лицо руками и простоял так несколько минут, потом пришел в себя, достал из кармана пальто большой носовой платок и вытер глаза.
Михаэль предостерегающе указал на кипу бумаг на кушетке, попросил его ни до чего не дотрагиваться и стал, стараясь не нарушать порядок, показывать их Хильдесхаймеру. По-прежнему стоя, профессор просматривал листы, после чего Михаэль один за другим отправлял их на толстый со следами грязи палас у подножья кушетки.
Хильдесхаймер, бледнея на глазах, с дрожью в голосе произнес:
— Нет, я его здесь не вижу. Списка здесь нет.
Михаэль продолжал быстро опорожнять ящики, бумаги ложились в кучу на кушетке. Они вдвоем не пропускали ни одного обрывка. Там были всевозможные счета, записи лекций, разрозненные страницы из статей, чековые книжки, банковские карточки, письма — все, что обычно держат в письменном столе. Но среди этих бумаг не было ни черновика, ни печатной копии лекции, которую Ева Нейдорф должна была прочитать нынешним утром. Не было там и списка, только перечень членов и кандидатов Института — его Михаэль отложил на край стола. Также отсутствовала записная книжка. Хильдесхаймер вынул из кармана свою — маленькую книжечку в синей пластиковой обложке и протянул ее Михаэлю.
— У нее точно такая же, — сказал он и прибавил: — Хотя, конечно, она должна была лежать у нее в сумке, она всегда ее там держала.
— Попробуем все же поискать здесь, в доме. Ведь я вам уже говорил — в сумке записной книжки не нашли, — осторожно сказал Михаэль.
Глядя, как Михаэль рассматривает его книжку, Хильдесхаймер сказал:
— Если хотите, можете открыть.
Михаэль перевернул первую страницу. Профессор, глядя через его плечо, пояснил:
— Это расписание сеансов с пациентами на каждый день и номера их телефонов.
Михаэль исследовал каждый уголок письменного стола, включая потайной ящичек на пружине — вещь-то старинная, — содержимое которого также перекочевало на кушетку. Профессор с волнением сказал, что в тайнике Ева хранила записи, сделанные после вводных сеансов с новым пациентом.
— Первые два сеанса, — объяснял он, с трудом переводя дыхание, — посвящаются тому, что мы называем интервью. Они обычно посвящены более, так скажем, биографическим, конкретным вещам, таким, как возраст и семейное положение, родители, брак, работа, а также причины, побудившие пациента обратиться за помощью психоаналитика. Некоторые во время этих предварительных бесед ведут записи. Лично я противник этого. Ева делала записи, но только по окончании сеанса.
Они вдвоем посмотрели, но записей не нашли.