Они с Нейдорф посвятили много часов его неспособности относиться к ней как к обычному человеку или представлять ее существование вне психотерапевтических сеансов. Он заявлял, что не мыслит ее «вне образа», ни при каких обстоятельствах не может вообразить ее, скажем, на кухне. В этом он не был одинок. Никто не мог представить себе Еву Нейдорф в домашнем халате. Кое-кто даже со страстью утверждал, что она никогда не ест.
Как тренинг-аналитик она была выше всякой критики. Все ее подопечные уделяли самое глубокое внимание ее замечаниям. Они никогда не уставали восхвалять ее «проницательность», ее «редкую интуицию», ее «неиссякаемую энергию». Все, кем она руководила, старались перенять ее стиль психотерапии. Но никто не был способен скопировать ее инстинкты, подсказывавшие ей, когда и что произнести вслух.
Когда Нейдорф читала в Институте субботние утренние лекции, люди приезжали из Хайфы и Тель-Авива, а два жителя кибуца даже совершали долгое путешествие из Беершебы. Ее лекции всегда вызывали бурные дебаты и споры; у нее всегда находилось что сказать нового и оригинального. Иногда слова, услышанные на ее лекциях, много дней продолжали звучать в уме Голда, сливаясь с тем, что она говорила на его собственных терапевтических сеансах.
Теперь он затаил дыхание и мягко коснулся ее руки. Ткань платья была мягка. Он был рад, что стояла зима; длинный белый рукав не позволил ему коснуться обнаженной кожи. Ему пришлось подавить в себе желание продолжить поглаживать рукав. Он был шокирован обуревавшими его противоречивыми импульсами и страхами; никогда не мог бы он представить ее способной погрузиться так глубоко в сон. Скорее уж допустил бы, что она должна спать очень чутко.
И снова почти что вслух он подумал: что же она делает в Институте в такую рань? Она все не просыпалась, и он опять коснулся ее, на этот раз с беспокойством.
Инстинктивно, объяснял он впоследствии, он дотронулся до ее запястья — оно было холодно. Но поскольку обогреватель не был включен, а она была такой худощавой, он сначала не придал этому большого значения. Прикоснулся к изящному запястью еще раз, машинально ища пульс, и внезапно его охватило ощущение, как будто он снова в больнице, во время длинных ночных дежурств, в начале своей психотерапевтической практики. Пульса не было. Слово «мертва» еще не оформилось в его голове; он думал только о ее пульсе. Он вспомнил вдруг все истории о схожих случаях — истории, которые всегда полагал апокрифическими, — например, о том, как психотерапевт сидел в кресле, ни на что не реагируя, а пациент перед ним давал волю подавленному гневу, и, когда час прошел, а тот по-прежнему не произнес ни слова, пациент встал с кушетки, взглянул на него и понял, что тот мертв. Или о том, как первый утренний пациент звонит в дверь, никто ему не открывает, он входит сам и находит психоаналитика мертвым на стуле — тот испустил дух после ежедневной утренней пробежки.
Но одно дело — истории, может, просто байки, а другое — реальность. Внутри у него все как-то страшно оборвалось, он стоял посреди комнаты и не знал, что делать. В голове проносились отдельные слова: Нейдорф, кресло, Институт, субботнее утро, мертва.
Голд незадолго до того окончил курс психиатрии в Хадасса Эйн-Керем и уже сталкивался со смертью. Как врач, он наработал защитные механизмы, позволяющие жить с этим. Ему более или менее удавалось, как он однажды объяснял Нейдорф, соблюдать здоровую эмоциональную дистанцию между собой и покойником: в присутствии смерти он набрасывал завесу на то, что именовал своими «эмоциональными железами».
Но в этот раз привычная завеса не желала опускаться. Вместо этого возникла и начала опускаться вуаль совсем иного рода. Все заволоклось клубами тумана, как во сне, и необязательно в дурном сне: пол лишился обычной устойчивости, дверь открылась как будто по собственной воле, и хотя он не чувствовал ни рук, ни ног, но рука сама закрыла дверь, а ноги вынесли его из комнаты.
В коридоре он рухнул на стул и уставился на фотографию покойного Эриха Левина, ласково улыбавшегося из-за стекла. Голд спокойно сказал себе, что надо что-то делать, — вернее, ему казалось, что он спокоен, хотя уже тогда он понимал, что его реакции выказывали классические, прямо-таки из учебника, симптомы шока.
Он осознавал и в то же время не осознавал, что встает, наклоняет голову, делает глубокий вдох и каким-то образом добирается до телефона в кухне.
Телефон не был заперт на замок; замок лежал рядом, в нем все еще торчал ключ. В тот момент Голд не удивился и не спросил себя, кто же мог оставить телефон незапертым или спешил настолько, что оставил кольцо с ключами на кухонном столе. Впоследствии он ясно представил себе это кольцо с прикрепленным к нему мешочком из мягкой узорчатой кожи.