32
Мюнхен
Это был старый многоквартирный дом в Лехеле, красивом маленьком районе Мюнхена, огражденный забором с калиткой, с главным входом из крошечного дворика. Лифт был шатким и двигался нерешительно, а чаще и вовсе не двигался, так что им пришлось просто подняться по винтовой лестнице на третий этаж. Обстановка была безликой, как в номере отеля. В спальне стояли две кровати, а кушетка в гостиной была диван-кроватью. В чулане стояли четыре раскладушки. Кладовка была набита непортящимися продуктами. В шкафах хранилась посуда на восемь персон. Окна гостиной выходили на улицу. Ставни были все время закрыты, так что казалось, будто на дворе все время вечер. У телефонных аппаратов не было звонков. Вместо этого в них вспыхивали красные огоньки, которые, мигая, указывали на входящие звонки.
Стены гостиной были увешаны картами: центр Вены, Большая Вена, Восточная Австрия, Польша. На стене, что напротив окон, висела очень большая карта Центральной Европы, на которой был указан весь путь вывоза пленника Вены до побережья Балтийского моря. Шамрон с Габриелем немного поспорили по поводу цвета, прежде чем остановиться на красном. Издали казалось, что это река крови, – да, собственно, Шамрон и хотел, чтобы так это выглядело – как река крови, текущая из рук Эриха Радека.
В квартире они разговаривали только по-немецки. Так постановил Шамрон. Радека называли Радеком и только Радеком – Шамрон не желал называть его тем именем, какое он купил у американцев. Шамрон установил и другие правила. Это была операция Габриеля, и, следовательно, Габриелю ее срежиссировать. И это Габриель с берлинским акцентом своей матери давал указания командам, Габриель проверял отчеты о слежке из Вены, и Габриель принимал все окончательные решения по операции.
Первые два-три дня Шамрон с трудом приспосабливался к своей вспомогательной роли, но по мере того, как его уверенность в Габриеле росла, он понял, что легче отодвинуться на задний план. Тем не менее каждый агент, проходивший через конспиративную квартиру, отмечал мрачность Шамрона. Казалось, он никогда не спал. Он стоял часами перед картами или сидел за кухонным столом в темноте, куря одну папиросу за другой, как человек, борющийся с нечистой совестью. «Он точно смертельно больной пациент, планирующий собственные похороны», – заметил Одед, агент-ветеран, говоривший по-немецки, которого Габриель назначил шофером на машине, которая повезет пленника. «Это последний удар Memuneh, и если он отправится в ад, то на его надгробии, как раз под звездой Давида, вырежут именно это».
В идеальных условиях подобная операция потребовала бы многих недель планирования. У Габриеля же были всего лишь дни. Операция «Гнев Господень» хорошо его подготовила. Террористы «Черного Сентября» не сидели на месте – они появлялись и исчезали с раздражающей частотой. Поэтому, когда кого-нибудь из них обнаруживали и действительно идентифицировали, ударная команда включалась и действовала с молниеносной быстротой. Расставлялись наблюдатели, арендовались машины и конспиративные квартиры, намечались пути ухода. Этот опыт и знание хорошо служили Габриелю в Мюнхене. Немногие разведчики умели быстрее и лучше планировать и наносить молниеносные удары, чем он и Шамрон.
По вечерам они смотрели новости по германскому телевидению. Выборы в соседней Австрии завладели вниманием немецких телезрителей. Метцлер неуклонно продвигался вперед. Толпы на встречах с ним, как и цифры опроса населения, росли с каждым днем. Австрия, казалось, была на грани безрассудства – избрать канцлером человека крайне правых взглядов. В конспиративной квартире в Мюнхене Габриель и его команда оказались в нелепом положении – они приветствовали укрепление популярности Метцлера, так как без Метцлера их дверь к Радеку была бы закрыта.
Лев неизменно звонил с бульвара Царя Саула вскоре после новостей и подвергал Габриеля унылому перекрестному допросу по поводу того, что произошло за день. Это было единственное время, когда Шамрон сбрасывал с себя бремя командования операцией. От самой мысли, что придется выдержать получасовую беседу со Львом, у него начинало стучать в висках. А Габриель мерил шагами комнату, прижав телефон к уху, и терпеливо отвечал на все вопросы Льва. И иногда – при соответствующем освещении – Шамрон видел, как рядом с Габриелем шагала его мать. Она была единственным членом команды, о ком никто никогда не упоминал.
Раз в день, обычно ближе к вечеру, Габриель и Шамрон выходили из конспиративной квартиры прогуляться по Английским садам. Тень Эйхманна висела над ними. Габриель считал, что она была с ними с самого начала. Она появилась в тот вечер в Вене, когда Макс Клайн рассказал Габриелю про офицера СС, убившего десяток заключенных в Биркенау, а теперь каждый день наслаждавшегося хорошим кофе в кафе «Централь». Однако Шамрон до сих пор упорно избегал называть даже его имя.
Габриель прежде много раз слышал, как поймали Эйхманна. Собственно, Шамрон использовал эту историю в сентябре 1972 года, чтобы убедить Габриеля присоединиться к операции «Гнев Господень». Теперь же Шамрон во время этих прогулок по тенистым дорожкам Английских садов рассказал Габриелю более детальную версию, чем все, что тот слышал прежде. Габриель понимал, что это не просто болтовня старика, пытающегося вновь пережить былую славу. Шамрон был не из тех, кто жил прошлым или похвалялся своими победами. Издатели тщетно будут ждать его мемуары. Габриель понимал, что Шамрон по определенной причине рассказывает ему об Эйхманне. «Я осуществил то, что ты собираешься предпринять, – говорил ему Шамрон. – В другое время, в другом месте, с другим человеком, но есть вещи, которые тебе надо знать». Габриель порой не мог избавиться от ощущения, что он шагает рядом с историей.
– Самым трудным было ожидание самолета, который увезет нас. Мы были заперты в конспиративном доме с этой крысой. Некоторые члены моей команды не могли даже смотреть на него. И мне пришлось сидеть в его комнате ночь за ночью и стеречь его. Он был прикован к железной кровати, лежал в пижаме и в темных очках. Нам было строго запрещено разговаривать с ним. Только человеку, проводившему допрос, разрешено было говорить с ним. Но я не мог придерживаться этих указаний. Понимаешь, я хотел знать. Как мог этот человек, которому от вида крови становилось плохо, убить шесть миллионов моего народа? Мою мать и отца? Моих двух сестер? И я спросил его, почему он это делал. И знаешь, что он мне сказал? Он сказал мне, что такова была его работа – его работа, Габриель, – точно он был банковским клерком или железнодорожным кондуктором.
И позже, стоя у балюстрады горбатого моста, переброшенного через поток:
– Только однажды, Габриель, мне хотелось убить его – когда он стал говорить мне, что не питал ненависти к еврейскому народу, что на самом деле ему нравился еврейский народ и он восхищался им. И чтобы показать, как он любил евреев, Эйхманн начал произносить наши слова: «Shema», «Yisrael», «Adonai Eloheinu», «Adonai Achad»! Мне невыносимо было слышать эти слова, вылетавшие из его рта, – рта, который отдавал приказы убить шесть миллионов. Я рукой зажал ему рот, пока он не умолк. Его стало трясти, и у него начались конвульсии. Я подумал, что довел его до инфаркта. Он спросил меня, собираюсь ли я его убить. Умолял не причинять вреда его сыну. Этот человек, который вырывал детей из рук родителей и бросал в огонь, заботился о собственном ребенке, точно мы могли действовать как он, точно мы стали бы убивать детей.
И за исцарапанным деревянным столом в пустынной пивной:
– Мы хотели, чтобы он согласился добровольно вернуться с нами в Израиль. Он, конечно, не желал туда ехать. Он хотел, чтобы его судили в Аргентине или в Германии. Я сказал ему, что это невозможно. Так или иначе, он предстанет перед судом в Израиле. Рискуя карьерой, я разрешил ему выпить немного красного вина и выкурить сигарету. Я не стал пить с убийцей. Я не мог. Я заверил его, что ему будет дана возможность рассказать все, как он считает нужным, что он будет предан настоящему суду с настоящей защитой. Он не питал иллюзий относительно исхода, но возможность объяснить свое поведение миру в какой-то мере привлекала его. Я отметил также то, что он по крайней мере будет знать о грозящей ему смерти, в чем он отказывал миллионам, шагавшим в раздевалки и газовые камеры под звуки музыки, исполняемой Максом Клайном. Он подписал свои показания, поставил на них дату, как добрый германский бюрократ, и дело было сделано.