«Рэтчетт, мы тебя прихлопнем вскорости. Знай, тебе от нас не уйти!»
Пуаро отложил письмо.
— Стиль довольно однообразный, — сказал Пуаро, — а вот о почерке этого никак не скажешь.
Маккуин воззрился на него.
— Вы не могли этого заметить, — сказал Пуаро любезно, — тут нужен опытный глаз. Письмо это, мистер Маккуин, писал не один человек, а два, если не больше. Каждый по букве. Кроме того, его писали печатными буквами, чтобы труднее было определить, кто писал. — Помолчав, он добавил: — Вы знали, что мистер Рэтчетт обращался ко мне за помощью?
— К вам?
Изумление Маккуина было настолько неподдельным, что Пуаро поверил молодому человеку.
— Вот именно, — кивнул Пуаро. — Рэтчетт был очень встревожен. Расскажите, как он вел себя, когда получил первое письмо?
Маккуин ответил не сразу.
— Трудно сказать. Он вроде бы посмеялся над ним, во всяком случае, из спокойствия оно его не вывело. Но все же, — Маккуин пожал плечами, — я почувствовал, что в глубине души он встревожен.
Пуаро опять кивнул.
— Мистер Маккуин, — неожиданно спросил он, — вы можете сказать без утайки, как вы относились к своему хозяину? Он вам нравился?
Гектор Маккуин помедлил с ответом.
— Нет, — сказал он наконец, — не нравился.
— Почему?
— Не могу сказать точно. Он был неизменно обходителен. — Секретарь запнулся, потом добавил: — Честно говоря, мсье Пуаро, мне он не нравился, и я ему не доверял. Я уверен, что он был человеком жестоким и опасным. Хотя должен признаться, подкрепить свое мнение мне нечем.
— Благодарю вас, мистер Маккуин. Еще один вопрос: когда вы в последний раз видели мистера Рэтчетта живым?
— Вчера вечером, около… — Он с минуту подумал. — Пожалуй, около десяти часов. Я зашел к нему в купе записать кое-какие указания.
— Насчет чего?
— Насчет старинных изразцов и керамики, которые он купил в Персии. Ему прислали совсем не те, что он выбрал. По этому поводу мы вели длительную и весьма утомительную переписку.
— И тогда вы в последний раз видели мистера Рэтчетта живым?
— Пожалуй, что так.
— А вы знаете, когда мистер Рэтчетт получил последнее из угрожающих писем?
— Утром того дня, когда мы выехали из Константинополя.
— Я должен задать вам еще один вопрос, мистер Маккуин. Вы были в хороших отношениях с вашим хозяином?
В глазах молодого человека промелькнули озорные искорки.
— От этого вопроса у меня, очевидно, должны мурашки по коже забегать. Но как пишут в наших детективных романах: «Вы мне ничего не пришьете» — я был в прекрасных отношениях с Рэтчеттом.
— Не откажите сообщить ваше полное имя и ваш адрес в Америке.
Секретарь продиктовал свое полное имя — Гектор Уиллард Маккуин — и свой нью-йоркский адрес.
Пуаро откинулся на спинку дивана.
— Пока все, мистер Маккуин, — сказал он. — Я был бы очень вам обязан, если бы вы некоторое время хранили в тайне смерть мистера Рэтчетта.
— Его лакей Мастермэн все равно об этом узнает.
— Скорее всего он уже знает, — недовольно сказал Пуаро. — Но если и так, проследите, чтобы он попридержал язык.
— Это совсем нетрудно. Он англичанин и, по его собственным словам, «с кем попало не якшается». Он невысокого мнения об американцах и вовсе низкого о представителях всех других национальностей.
— Благодарю вас, мистер Маккуин.
Американец ушел.
— Ну? — спросил мсье Бук. — Вы верите тому, что вам рассказал этот молодой человек?
— Мне показалось, что он говорил откровенно и честно. Будь он замешан в убийстве, он наверняка притворился бы, будто любил своего хозяина. Правда, мистер Рэтчетт не сообщил ему, что он старался заручиться моими услугами, но мне это обстоятельство не кажется подозрительным. Сдается, покойник отличался скрытным нравом.
— Значит, одного человека вы считаете свободным от подозрений? — бодро сказал мсье Бук.
Пуаро кинул на него полный укора взгляд.
— Нет, нет, я до последнего подозреваю всех, — сказал он. — И тем не менее должен признаться, что просто не могу себе представить, чтобы Маккуин — сама трезвость и осмотрительность — вдруг настолько вышел из себя, что нанес своей жертве не меньше дюжины ударов. Это не вяжется с его характером, никак не вяжется.
— Да… — Мсье Бук задумался. — Так мог поступить человек в припадке ярости, чуть ли не бешенства, что скорее наводит на мысль о латинянине или, как утверждает наш друг, начальник поезда, о женщине.