Задача философии, с точки зрения Бентама, состояла в том, чтобы изменить мир, и он стремился разнести утилитаристскую проповедь по всему миру. Но он столкнулся с препятствием, которое сам же себе и создал, а именно со стилистикой своих текстов. Писал он очень много, придумывал десятки прекрасных и ценных неологизмов (среди которых такие, как «интернациональный», «кодификация», «максимизировать» и «минимизировать»), однако даже самые страстные его обожатели не могли назвать его стиль ясным или блестящим, дабы еще больше подчеркнуть свое почтение. «Вымученный» — вот как его чаще называли. И с годами он становился только хуже. В рецензии одного современника на книгу Бентама «Обоснование судебных доказательств» мы встречаем такую претензию: «Даже дипломатические кабинеты едва ли когда-нибудь становились свидетелями столь успешного применения слов для маскировки мыслей, каковое мы видим в данном случае»[99].
Во многих отношениях утилитаризм был исключительно британским вероисповеданием, по крайней мере поначалу. В Британии быстро росло значение среднего класса, более материалистичного, больше склонного к ниспровержению авторитетов, менее связанного традицией. Бентам ускорил все эти процессы. Однако в остальной Европе Бентама в основном знали благодаря переводам его женевского издателя и распространителя Этьена Дюмона, который оказал Бентаму неоценимую услугу, переведя его не только с английского на французский, но также с громоздкого и запутанного на беглый и доступный.
Бентам тем временем занимался своей собственной пиар-кампанией, переписываясь с множеством государственных деятелей, и вскоре его влияние начало ощущаться как в Европе, так и в обеих Америках. Один историк отметил, что «члены колумбийского конгресса в середине 1820‑х годов цитировали друг другу Бентама так же часто, как англичане XVIII века, заседавшие в Палате общин, — классических авторов»[100]. Особую приязнь и интерес Бентам питал к США, и чувства были взаимными. Он переписывался с президентом Эндрю Джексоном, признаваясь ему в том, что в старости «чувствовал себя больше американцем, чем англичанином»[101]. Когда Джон Квинси Адамс, будущий президент, посетил Лондон, они вместе с Бентамом погуляли в парке.
Не то чтобы Бентам был сторонником американской системы правления. Декларацию независимости он обругал, назвав ее «нагромождением нелепостей и неопределенностей»[102]. Декларация прав человека была признана им «сплошной бессмыслицей»[103]. Бентам получил юридическое образование, и всю свою жизнь больше всего его раздражали примеры правового беззакония, непоследовательности и бессвязности, как он сам их интерпретировал. «Права» он считал бессмысленными. Более важно то, что он решительно отвергал идею «естественных прав», то есть универсальных прав, которые имеются у всех людей во все времена независимо от их частных законов, и называл такие права «ходульной бессмыслицей»[104]. Так что Иеремия Бентам вмиг разделался бы с любой апелляцией к правам толстяка.
Для Бентама значение имели числа. При прочих равных условиях всегда лучше спасти больше жизней, а не меньше. По этой причине он был непримиримым противником войны. Он полагал, что в большинстве войн многих заставляют «убивать друг друга для удовлетворения жадности или гордости меньшинства»[105]. Оправдание расходов войны какими бы то ни было выгодами представлялось ему почти что немыслимым. На аргумент, будто Британия добилась процветания в результате победы в Семилетней войне (1756–1763), он ответил так: «Довольно верно то, что человек, которому отрезали ногу, а потом благополучно приделали культю, вероятно, может прыгать на ней быстрее, чем мог бы идти тот, кто лежит в постели с обеими сломанными ногами. Так что вы можете доказать, что благодаря этой славной войне дела Британии обстоят лучше, чем если бы никакой войны не было, потому что у Франции дела совсем плохи»[106].
Бентам признавал то, что общепринятая мораль проводит различие между «намерением» и «предвидением» или, как сам он говорил, между «прямым намерением» и «косвенным намерением». Однако он отвергал какое-либо внутреннее моральное различие между ними. Поэтому он не стал бы задумываться и быстро решил бы задачу вагонетки. Предполагая, что все жизни имеют равную ценность, убийство одного человека, намеренное или нет, предпочтительнее допущения смерти пятерых. Только числа имеют значение. Неважно, являются ли смерти намеренными, и точно так же неважно то, результатом чего они являются — убийства людей или допущения их смерти. Мы должны игнорировать наши моральные интуиции: нельзя провести никакого этического различия между случаями «Тупик» и «Толстяк». Толстяка следует столкнуть.
100
101
102
105
Цит. по:
106