Кэтрин развернула бумаги и прочла заголовок. Она думала, что предусмотрела все, однако была поражена. В животе что-то оборвалось, она покачнулась.
А потом начала смеяться. Из ее горла вырывался булькающий истерический хохот.
— Джимми, Джимми, Джимми, — не то смеялась, не то рыдала она. — Что же ты наделал?
В слабо освещенной комнате мрачного дома зазвонил телефон. Звонка ждали, но тот, кто взял трубку, все равно нервничал.
— Робинсон? — спросил звонивший.
— Да.
— Вы его нашли?
— Да.
— Мы договорились?
— Выполняйте свою часть контракта, а он выполнит свою.
— Отлично. Я пришлю деньги.
— Вы ведь понимаете, что делаете? Я не смогу его контролировать. Он убивал до того, как сел в тюрьму, он продолжал убивать в тюрьме, и он…
Звонивший резко сказал:
— Поверьте, это именно то, что мне нужно.
Глава 8
Бобби проснулся от телефонного звонка. Лежал несколько секунд, моргал и смотрел в потолок, чувствуя тупую боль в голове. Господи, он весь провонял пивом.
Потом телефон зазвонил снова, и в его сознании, как маленький огонек надежды, промелькнула мысль: Сьюзен.
Он схватил трубку.
— Да?
Женщина на том конце провода оказалась не Сьюзен, и он сам удивился своему разочарованию.
— Роберт Додж?
— Кто это?
— Я Кэтрин Гэньон. Вы застрелили моего мужа.
Силы небесные! Бобби сел. Шторы были опущены, комната погружена во мрак, и он никак не мог сосредоточиться. Его взгляд рассеянно блуждал по сторонам, пока наконец не наткнулся на табло, на котором горели красные цифры: 6.45. Он что, проспал всего три или четыре часа? Явно недостаточно.
— Нам не стоит разговаривать, — сказал Бобби.
— Я звоню не для того, чтобы обвинять вас.
— Нам не нужно разговаривать, — повторил он уже настойчивее.
— Мистер Додж, сейчас меня не было бы в живых, если бы вы не сделали это.
— Миссис Гэньон, идет судебный процесс, есть адвокаты. Нельзя, чтобы видели, как мы разговариваем.
— Понятно. Полагаю, я смогу приехать в музей Изабеллы Стюарт Гарднер, не приведя за собой хвост. А вы сможете?
— Миссис…
— Я буду там в начале двенадцатого. В зале Веронезе.
— Приятной прогулки.
— Вы слышали меня, мистер Додж? Враг вашего врага — ваш союзник. У нас один враг, у вас и у меня, и это значит, что нам не на кого надеяться, кроме как друг на друга.
В четверть двенадцатого Бобби нашел ее перед одной из картин Уистлера. Картина, сплошь в ярких оттенках синего, изображала лениво возлежащую женщину, обнаженную, с роскошными формами, едва прикрытую яркой восточной тканью. Строгий силуэт Кэтрин Гэньон контрастировал с этим фоном. Длинные черные волосы, простое черное платье, черные туфли на шпильках. Даже со спины эта женщина потрясала воображение. Стройная, сдержанная, воплощение хорошей породы и богатства. Бобби решил, что, на его вкус, она чересчур худа, этакая стервочка, но когда она обернулась, почувствовал, как в животе у него стянулся тугой узел. Было нечто необычное в том, как она двигалась. И в ее огромных темных глазах, выделявшихся на бледном точеном лице.
Она смотрела на него, а он на нее, и долгое время никто из них не двигался.
Когда Бобби впервые увидел ее, Кэтрин показалась ему кем-то вроде Мадонны — нежная мать, заслонявшая собой маленького сына. Теперь, когда в его памяти звучали слова о жестоком обращении с ребенком, он видел перед собой черную вдову. Она была невозмутима. Настойчива, если решилась ему позвонить. И скорее всего опасна.
— Расслабьтесь, — тихо сказала Кэтрин. — Это музей искусства. Здесь нет никаких камер.
— Разумно, — признал Бобби, и ее лицо озарилось легкой улыбкой, а потом она снова принялась рассматривать обнаженную женщину.
Он наконец приблизился к ней и тоже встал перед картиной, сохранив все же между Кэтрин и собой значительное расстояние.
Посетителей было мало; начало ноября в Бостоне — мертвый сезон. Слишком поздно для того, чтобы любоваться листопадом, слишком рано для праздничного похода по магазинам. Кроме Бобби и Кэтрин, в роскошном музейном зале находились всего лишь четыре человека, и, судя по всему, эти четверо не обращали на них никакого внимания.
— Вы любите Уистлера? — спросила она.
— Предпочитаю бейсбол.
— И верите в то, что над «Ред сокс» тяготеет проклятие?
— Пока никто не доказал обратного.
— Мне нравятся работы Уистлера, — сказала Кэтрин. — Чувственные линии женского тела на фоне ярко-синей ткани. Это невероятно эротично. Как вы думаете, эта женщина была всего лишь его натурщицей или когда художник закончил картину, она стала его любовницей?