-- А на кой мне, мать-перемать (это у него были такие придаточные слова, не имеющие никакого смысла ни в русском, ни в немецком языке), ваш сраный "порше"? Трястись над ним? А над этой тачкой я могу не трястись.
Он и не трясся. Даже с высоты мансардного этажа было видно, что "ситроен" ободран со всех сторон, откуда только можно. Не потому что Блюмберг не умел ездить, просто ему неинтересно было следить за такими мелочами, как расстояние от его машины до мусорного бака или асфальтового катка. Ездить же он умел. Однажды после случайной драки с водителями-дальнобойщиками Блюмберг так провел огромный "вольво"-рефрижератор по глинистому откосу, что потом местная полиция все выпытывала у него, не выступал ли он на евроазиатских или других ралли.
Но сегодня шеф, похоже, был настроен вполне благодушно. Он всего-навсего рассыпал в стороны черные пластиковые мешки с мусором на подъезде к дому и вкатил в
подземный гараж, лишь слегка ободрав дверцу. А еще через десять минут Макс услышал гул лифта и хлопанье дверей -- сначала лифтовой, а потом мансардной.
Пауза. Сейчас должна упасть вешалка. Из тех старинных, с чугунной основой и облицовкой из старого дуба.
Ага, упала. И, кажется, не слишком удачно. Удачно -- это когда она била рогом по голове. А неудачно -- когда чугунной станиной по колену или по голени.
Н-да, неудачно.
Минут десять шеф обнаруживал свое присутствие лишь возгласами типа "мать-перемать", потом начал появляться сам. Частями. Сначала в дверном проеме показалась плешивая голова хорошо и с разных сторон повидавшего жизнь человека. Потом показались плечи в сером твидовом пиджаке с клетчатым шарфом. Потом появилось ушибленное колено Блюмберга, которое он волочил за собой, как раненый солдат ногу. Затем появилось здоровое колено Блюмберга, а с ним и
весь шеф в виде несколько помятом и скукоженном от боли в колене, но вполне нормальном. Вполне. Бывало и хуже.
В итогу всех передвижений Блюмберг с ногами забрался в старинное кресло-качалку, которое невозможно было выбросить по причине его необыкновенной тяжести и прочности, немного покачался и сказал, предварив
немецкую фразу некоторым количеством вводных слов типа "мать-перемать":
-- Что у нас, мать-перемать, происходит в Тампельсдорфе?
Макс удивился. В Тампельсдорфе, мать-перемать, не происходило ничего. В нем ничего и не могло происходить. Это был небольшой гражданский аэродром, оборудованный для внутренних перевозок. Там стояло несколько личных
спортивных самолетов местных жителей, тройка вертолетов, а
также располагались аэродромные службы, которые обеспечивали движение на этой далеко не самой оживленной линии Вестфалии.
Но Макс не стал пререкаться с шефом. Он вошел в терминал Тампельсдорфа, взял необходимые данные, сделал распечатку и протянул Блюмбергу.
Тот выхватил листок так, как рвут газету с сенсацией из рук уличного продавца.
-- "Четвертое мая, 16.30, -- прочитал он. -- Приземлился частный самолет типа "Сессна" компании "Лиетува". Четвертое мая, 18.20. Приземлился частный самолет типа ДС -- "Дуглас" компании "Даугава". Все?
-- Все, -- подтвердил Макс, не чувствуя за собой ни тени вины за скудость информации.
Но Блюмберг был настроен совсем не миролюбиво.
-- Ладно, мать-перемать, -- сказал он. -- Про тебя я уже все понял. На коленку ты мне не то что компресс не положишь, ты ее пальцем не тронешь. А если тронешь, так только для того, чтобы прижечь ее горячим утюгом. Про то, чтобы поднять эту гребаную вешалку в прихожей, я и говорить не буду. Потому что ты просто не поймешь, о чем это я с тобой толкую. С этим все ясно. Но
две вещи ты для меня все-таки сделаешь! Всего две. Понял? И попробуй, перемать, не сделать!
-- Первую я уже сделал, -- с усмешкой отозвался Макс и протянул шефу почти полный стакан темного липкого вина под названием "Портвейн Кавказ".
По глубокому убеждению Макса и Николо Вейнцеля, к которому они пришли каждый самостоятельно, своим путем, пить это вино (или подобное, если такое вообще где-нибудь в мире существует) может только Блюмберг. И при этом не
добровольно, а как бы в отместку себе или во искупление какого-то своего давнего и очень-очень тяжкого греха. И грех этот, судя по всему, такой давний, тяжкий и неизбывный, что напиток этот Блюмбергу специально доставляли из России, и он очень ревниво следил, чтобы запасы его не истощались.
Блюмберг принял от Макса стакан "Кавказа" и даже "спасибо" не сказал, что вообще-то было на него не похоже, а могло свидетельствовать лишь о сильном волнении, в котором он находился. Причин этого волнения Макс не понимал и потому слегка удивился приказу, который Блюмберг отдал, покончив
со своей искупительной чашей:
-- Залезь в базу данных Тампельсдорфа. Пассажиры, экипажи, маршрут. --Немного подумал и добавил: -- И вообще во все местные авиалинии.
Макс помедлил. Он знал о компьютерах все, что может знать человек, и даже немножко больше. Разве что Вейнцель знал столько же -- да и то с другой, со своей стороны. Они вполне преуспели в своем деле. Ни для Макса, ни для Вейнцеля не
представляло особой проблемы войти даже в компьютеры НАСА или бундесвера, а не делали они этого лишь потому, что Аарона Блюмберга не интересовали тайны американского космического агентства или система тяжелых вооружений
бундесвера. Что выбросит следующей весной на рынок Карден -- другое дело. Как отразится противостояние ООН и Хусейна на цене нефти -- тоже интересно. Как мировые биржи отреагируют на победу красных в российской Госдуме - и здесь было над чем подумать. А лезть в секреты НАТО -- кому оно нужно?
Так что размышления Макса носили в данный момент не профессиональный, а как бы морально-этический характер.
Еще в первые дни их сотрудничества Блюмберг заявил:
-- Мы не собираемся красть никаких секретов. Мы вообще ничего не собираемся красть. Есть подсчеты, которые рисуют любопытную картину. Практически девяносто процентов всей разведывательной информации добывается из материалов открытой печати. И только десять -- запомните, юноши, эту