– А может, он выйдет ночью, когда мы все спим… – сказала я.
Джим зашипел на меня:
– Откуда ему знать, во что мы играем? И вообще его там, наверно, уже нет. Он умер сто лет назад, и они его запихали в каминную трубу.
– Давай с тобой играть, а Глазастик, если боится, пускай смотрит, – сказал Джиму Дилл.
Я прекрасно знала, что Страшила Рэдли сидит у себя дома, но доказать не могла, приходилось держать язык за зубами, а то опять скажут – я верю в жар-пар, а я среди бела дня про него и не думаю.
Джим распределил роли: я – миссис Рэдли, мое дело выходить и подметать крыльцо. Дилл – старик Рэдли: он ходит взад-вперед по тротуару, а когда Джим с ним заговорит, он в ответ только кашляет. Джим, конечно, сам Страшила, он прячется под парадным крыльцом и время от времени визжит и воет.
Лето шло своим чередом, и наша игра тоже. Мы ее отделывали и шлифовали, придумывали все новые диалоги и сюжетные повороты и наконец сочинили настоящую пьеску, которую разыгрывали каждый день на новый лад.
Дилл получался злодеем из злодеев: он всегда вживался в любую характерную роль и в решающие минуты, если надо, даже становился выше ростом. Он не уступал самым худшим своим героям, а это были отпетые разбойники и варвары. Я без особой охоты исполняла все женские роли. На мой взгляд, это представление было куда скучнее Тарзана, и все лето меня не оставляла тревога, хоть Джим и уверял, что Страшила Рэдли давно умер и ничего со мной не случится, ведь целый день и он, и Кэлпурния под боком, а ночью и Аттикус дома.
Джим родился героем.
Обрывки сплетен и слухов, издавна повторявшихся в нашем квартале, мы связали в настоящую драму: миссис Рэдли когда-то была красавицей, но потом вышла замуж за мистера Рэдли и потеряла все свои деньги. Она потеряла также почти все зубы, волосы и указательный палец правой руки (это присочинил Дилл: однажды ночью, когда Страшиле не удалось поймать на обед ни одной белки и кошки, он отгрыз у матери палец); целыми днями она сидит в гостиной и плачет, а Страшила строгает ножом столы и стулья, и когда-нибудь в доме совсем не останется мебели, одни только стружки.
Потом мы все трое изображали мальчишек, попавшихся в хулиганстве; я для разнообразия играла роль судьи; Дилл уводил Джима, заталкивал его под крыльцо и тыкал в него шваброй. По ходу дела Джим вновь появлялся – уже в роли шерифа, толпы горожан или мисс Стивени Кроуфорд, которая могла порассказать про семейство Рэдли больше всех в Мейкомбе.
Когда наступал черед коронного номера Страшилы, Джим прокрадывался в дом, улучив минуту, тайком от Кэлпурнии хватал из ящика швейной машины ножницы, возвращался на веранду, садился на качели и начинал резать газету. Дилл шел мимо и кашлял в сторону Джима, и Джим делал вид, что вонзает ножницы ему в бедро. С того места, где стояла я, все это вполне можно было принять за чистую монету.
Каждый день, когда мистер Натан Рэдли проходил мимо, направляясь, по обыкновению, в центр города, мы замолкали на полуслове и не двигались, пока он не скрывался из виду. Что бы он с нами сделал, если б заподозрил?.. Стоило появиться любому из соседей, и мы прерывали игру, но один раз я увидела – стоит напротив мисс Моди Эткинсон с садовыми ножницами в руках и, позабыв про недостриженную живую изгородь, смотрит на нас во все глаза.
Однажды мы уж очень увлеклись, разыгрывая главу двадцать пятую тома второго нашего романа «Одно семейство», и не заметили, как вернулся к завтраку Аттикус – он стоял на тротуаре, похлопывал себя по колену свернутым в трубку журналом и смотрел на нас. Солнце поднялось высоко, был уже полдень.
– Что это у вас за игра? – спросил Аттикус.
– Ничего, – сказал Джим.
По его уклончивому ответу я догадалась, что наша игра – секрет, и не стала вмешиваться.
– А для чего тебе ножницы? И почему ты рвешь газету? Если это сегодняшняя, я тебя выдеру.
– Ничего.
– Что «ничего»?
– Ничего, сэр.
– Дай сюда ножницы, – сказал Аттикус. – Это не игрушка. Все это, случаем, не имеет отношения к Рэдли?
– Нет, сэр, – сказал Джим и покраснел.
– Надеюсь, что так, – коротко сказал Аттикус и ушел в дом.
– Джи-им…
– Молчи! Он пошел в гостиную, там все слышно.
Когда мы очутились в безопасности на задворках, Дилл спросил Джима: разве нам больше нельзя играть в Страшилу?
– Не знаю, Аттикус не сказал, что нельзя…
– Джим, – сказала я, – по-моему, Аттикус все равно все знает.
– Нет, не знает. А то бы он так и сказал.
Я вовсе не была в этом уверена, но Джим сказал – вся беда в том, что я девчонка, девчонки вечно воображают невесть что, поэтому их все терпеть не могут, и, если хочешь быть настоящей девчонкой, можешь убираться и играть с кем-нибудь другим.