Какой-то дед, гулявший с тонконогой собачонкой на поводке, остановился возле машины. Собака тут же обнюхала оголенный тормозной диск и задрала ногу. Дед отдернул собаку так, что она перевернулась.
— Что, плохо дело? — спросил дед.
— Хуже не бывает.
— Не горюй. Бывает и хуже.
Странное дело, но короткий этот диалог помог Мурзину сбросить вяжущую тяжесть апатии. Даже вспомнился анекдот о том, чем отличается пессимист от оптимиста. И верно ведь, могло быть хуже. Если бы колеса украли три дня назад, как бы он без машины мотался по похоронным инстанциям?
А потом подошел какой-то человек, деловито осмотрел машину, повернулся к Мурзину.
— Это поправимо, Александр Иванович.
— Откуда вы меня знаете?
— Знаю, — сказал незнакомец. — И на похоронах видел, и вообще.
Мурзин удивленно поднял глаза. Человек как человек, домашние брюки без официальной складки, свободная рубашка-распашонка, как есть пенсионер, только что моложав. Но белый шрам на щеке говорил о том, что и ему досталось в этой жизни.
— Я удивлю вас еще больше. О вашей поездке с Мироновым я знал заранее. Как и о том, что он должен был сказать вам.
— Может быть, нам поехать к следователю и там продолжить разговор? угрюмо предложил Мурзин.
Незнакомец минуту молчал. Сел рядом.
— Мы с вами, Александр Иванович, из одного гнезда, и объясняться нам желательно наедине. В частности о том, о чем, я думаю, успел поговорить с вами покойный Алексей.
— Прямо здесь?
— Давайте поедем куда-нибудь. Вы завтракали?
— Собирался. Да вот машина…
— Машину мы сделаем.
— Я сам…
— Самому вам придется заняться другим. Алексей ведь говорил о документах?
Мурзин промолчал.
— Вы слабо владеете немецким языком. Значит, роль курьера не для вас.
— Это, наверное, должен был Маковецкий. У него с немецким все в порядке.
— Возможно. Но ситуация изменилась.
Они все сидели на оградке газона, как на жердочке. Мимо по тротуару проходили люди, поглядывали на них.
— Здесь, действительно, не место для разговора, — сказал Мурзин и встал.
— Я предлагаю поехать в центр, есть там подходящее место. — Незнакомец тоже встал и протянул руку. — Кондратьев. Зовут Федором.
До центра они доехали на метро, сошли на площади Пушкина, углубились в лабиринт тихих переулков и затем долго сидели в каком-то кооперативном подвальчике, видимо, хорошо известном Кондратьеву, поскольку в тот закуток, где они устроились, за все время никто не заглянул.
Прощаясь, Кондратьев спросил о ближайших планах.
— Поеду домой, в Луговую, — ответил Мурзин. — Надо бы в милицию, да сил нет.
— Дело об убийстве — в прокуратуре, они вызовут. Сейчас наша задача найти надежного человека, свободно владеющего немецким языком, который мог бы поехать в Германию. Тянуть мы не можем. Эти документы ищут многие, и надо успеть.
На этом они расстались. Мурзин прошелся по переулку, остановился у киоска, торгующего всякой всячиной, купил блокнот в кожаном переплете, который вполне можно было использовать в качестве бумажника, сунул его в задний карман брюк, похлопал удовлетворенно: хоть палкой бей — защитит.
Переулок вывел на Тверской бульвар. Так Мурзин оказался здесь в соседстве с экзотическими дебилами. Пора было уходить, а он все сидел в странном оцепенении. Тоска теперь не угнетала, но, видно, сказывались перегрузки последних дней.
Сухощавый лысеющий гражданин, в костюме и при галстуке, что было удивительно на такой жаре, не спрашивая разрешения, уселся рядом, отгородив Мурзина от парней.
— Не помешаю? — запоздало спросил он.
Мурзин мотнул головой и чуть отодвинулся.
— Не слышали, какой сегодня курс доллара?
— Не интересуюсь.
— Да? — искренне изумился сосед и откинулся к спинке скамьи, оттянул на горле галстук. — Уф, жарко. Сколько градусов, не знаете?
— Сорок, — резко ответил Мурзин.
— Не может быть!.. А-а, намекаете? Ни-ни, честное пионерское.
Справа, ни слова ни говоря, уселся на край скамьи другой гражданин, без костюма и без галстука, но чем-то неуловимым похожий на того, что сидел слева, тоже откинулся на спинку скамьи, принялся обмахиваться газетой.
— Позвольте газетку взглянуть? — попросил левый сосед.
— Она, вроде, мне потребна, — ответил правый.
— А вы мне половинку.
Они зашуршали газетой за спиной Мурзина, заставив его наклониться вперед. Процесс деления газеты затягивался, и Мурзин, не выдержав, встал. Не оглядываясь, он перешел дорогу, запруженную машинами, и пошагал по бульвару сам не зная куда, лишь бы подальше от всей этой мерзости. Почему-то именно в этот момент особенно остро почувствовал он свою причастность к всенародным утратам, свою личную ответственность за случившееся со страной. И золотым спасительным лучом в этой мгле показалось ему то, о чем говорили Миронов, а сейчас Кондратьев, — найти документы, разоблачающие предателей, обгадивших и унизивших великое государство. Чтобы ткнуть их мордами в собственное дерьмо, воочию показать людям, на кого они молились в своих демократических устремлениях, и тем, может быть, помешать дальнейшему всероссийскому грабежу и надувательству.
Но для этого надо кому-то ехать в Германию. Жаль, что сам он плохо знает язык, во всяком случае, недостаточно, чтобы ездить по стране, не привлекая внимание к себе на каждом углу. Да и нельзя уезжать, пока не найден убийца Миронова. В милиции просили не следовать примеру Маковецкого.
И тут он вспомнил о Сереге Новикове, который приходился ему каким-то дальним родственником, — седьмая вода на киселе. Серега знал немецкий и уже бывал в Германии, где у него есть какие-то друзья-приятели и, кажется, пассия. Не искушен в тайных операциях? Может, это и к лучшему: наивняк не привлечет внимания. Впрочем, язык за зубами держать умеет. Вон ведь жена так ничего и не подозревает, и если уж женская контрразведка не пронюхала…
Так он размышлял, шагая по бульвару, пока окончательно не убедил себя, что лучшего курьера ему не найти.
У нового здания Художественного театра Мурзин свернул с бульвара, прошел дворами и тихими переулками и оказался возле Центрального телеграфа.
Сергей жил в подмосковном Фрязине с женой, работающей бухгалтером, и дочкой, пребывающей в том птичьем возрасте, когда родительскую клетку на миг нельзя оставлять не запертой. Сам он был экономистом по профессии, а по призванию — философом, изрядным болтуном, как считал Мурзин. В общем, знатоком всего, как и большинство русских интеллигентов. Пока Серега сидел на государственном коште, совмещать обязанности с привязанностями было одно удовольствие. А когда социалистическая лафа кончилась, пришлось всерьез заняться вопросами экономики, благо на толковых экономистов возник в государстве невиданный спрос. Ему предлагали прибыльные места в частных фирмах, раза два он соглашался, но быстро уходил, поскольку от него требовалось не столько прояснять экономические законы, сколько закрывать глаза на их нарушение. Одно время Сергей вел даже какие-то полуподпольные курсы, где, как он говорил, учил воров-бизнесменов азам неворовской экономики. Одним словом, работой он был не больно обременен, часто сиживал дома, и Мурзин рассчитывал дозвониться до него.
Очередей на междугородном переговорном никаких не было — дороговиза отвадила охотников поболтать по телефону с дальними родственниками, и Мурзин уже через минуту слушал длинные гудки телефона. Долго никто не подходил, и он собрался было положить трубку, как услышал задыхающийся и все же знакомо насмешливый голос:
— Кому я понадобился?
Точно, Серега, хоть и охрипший отчего-то. Его коронная фраза.
— Ты что, спишь?
— Сашка? О, черт, и ты туда же!
— Что значит "туда же"?
— Понимаешь, что-то таинственное происходит. Стоит только зайти в туалет, как обязательно звонят. Что бы это значило?
— Тут могут быть две причины, — серьезно начал объяснять Мурзин. — Или у тебя много любовниц и они звонят непрерывно, или ты с утра до вечера, извини, сидишь там. Впрочем, есть средство. Бери с собой телефон. Сразу перестанут звонить.