— Ведь умаялись, Федор Петрович, видно же.
— Отдохну в машине. Садись за руль.
Через час, попрыгав по районным дорогам, они выехали на шоссе. Солнце зашло, но было еще светло, и Мурзин выжимал больше ста километров. Кондратьев спал, как казалось, довольно крепко, но стоило Мурзину снизить скорость, как он открыл глаза.
— Ничего, успеем, — сказал вполне бодрым тоном. — Еще и постоим ночью, поспим.
— Куда успеем?
— В Москву. До начала рабочего дня. Ты ведь бывал дома у Маковецкого?
— Бывал.
— Кто там сейчас может быть? Телефон отозвался. Женский голос.
— Жена, наверное, Маша. Она что-нибудь про него говорит?
— Говорит, что не знает где он. Однако в Москве его нет, в Одессе тоже. Проверено. Дело получается загадочное.
— Будем следствию сообщать? — спросил Мурзин.
— Со следствием тоже непонятно. Почему-то забуксовало. Дело передано другому следователю. Тебя пока что больше не требуют.
— А хотели в СИЗО…
То, что не надо тотчас ехать к следователю, было для него как гора с плеч. Но всерьез подозревать Маковецкого? Это ли не гора на плечи? Зачем ему понадобилось убивать Миронова, хоть и бывшего, но все же друга. Если это был чей-то приказ, то почему он согласился?..
Стемнело. Дальний свет фар скользил над серым полотном шоссе и растворялся в пространстве, не высвечивая ничего. Встречные машины моргали фарами, требуя приглушить слепящее сияние, Мурзин двигал рычажком ближнего света, снова переходил на дальний и гнал, гнал машину, и с каждым километром все больше давало себя знать гнетущее напряжение в глазах, в груди, в спине: сказывалась нервная усталость от быстрой езды по дороге, которой не видно. А Кондратьев молчал, то ли спал, то ли ночные гонки были для него не в диковинку.
— Давай-ка постоим, — внезапно сказал он.
Мурзин с облегчением сбросил скорость, съехал на обочину.
— Еще правее, к самой канаве. И выключи свет. Сейчас нас обгонит машина. Попробуй разглядеть ее получше.
Только он это сказал, как дальний свет полоснул по стеклам. Мимо пронеслась легковушка, толкнувшись в левые дверцы порывом ветра.
— Что скажешь?
— Вроде бы «Москвич», цвет темный, непонятный, задний номер неразборчив.
— Заляпан грязью. Откуда грязь в такую сушь?
— В самом деле, откуда? Вы что-то знаете?
— Похоже, кто-то из нас кого-то очень интересует. Или мы оба. Давай-ка разворачивайся, не зажигая света, проезжай немного и сворачивай на первую же грунтовку, лучше ближе к лесу, к кустам. Заодно поспим часа два…
Разбудили Мурзина соловьиные трели. Птаха сидела, казалось, прямо на крыше автомобиля и заливалась так громко и самозабвенно, что захватывало дух. Кондратьев тоже не спал, он осторожно, чтобы не скрипнуло, опустил ветровое стекло. Повернул голову, приложил палец к губам и улыбнулся счастливо.
За стеклами была серая муть раннего рассвета. Ветки кустов плотно обнимали капот, и Мурзин досадливо подумал, что перестарался в темноте, заехал в самую гущу.
— Как поет, мерзавец! — шепотом сказал Кондратьев. — В струну вытягивается. А весь-то — с мизинец.
В открытое окно сразу навалились комары, и пришлось отмахиваться, шевелиться, хлопать себя по щекам. Соловью это не понравилось, недовольно тренькнув, он умолк. Подождал немного и зашуршал крыльями, улетел.
— Ну, поехали. Теперь я за руль.
Через несколько минут они снова мчались по шоссе, казавшемуся в рассветной мгле серой аэродромной полосой. С полчаса ехали в молчании. Потом Кондратьев резко потряс головой.
— Усну, чего доброго. Ты не молчи, говори что-нибудь. Расскажи об этом нашем курьере.
— О Сереге? Хороший мужик.
— Это я слышал. Расскажи, чего не знаю. Мысли его, интересы, пристрастия…
— Интересный человек. Любит пофилософствовать. Какие-то у него свои теории, разумеется, по его мнению, новые и, разумеется, глобальные.
И он начал излагать теорию Новикова о наследственности людей и обществ, о родовых и территориальных общинах, которой Сергей морочил ему голову до полуночи.
Кондратьев слушал не перебивая, то и дело поглядывая в зеркало заднего вида.
— Интересно? — спросил Мурзин. — Вы так задумались.
— Думы мои о знакомом гаишнике.
И он рассказал историю, типичную для российских дорог. Однажды его остановили на дороге, как ему показалось, без каких-либо оснований. Стареющий, полноватый гаишник долго рассматривал документы, которые Кондратьев подал, не вылезая из-за руля, как это принято на Западе, походил вокруг машины, подумал и объявил, что полагается штраф за пересечение сплошной линии на дороге.
— Во-он там, — сказал, неопределенно махнув рукой в пространство.
Бросив планшетку на капот, он начал выписывать квитанцию штрафа. Ручка его плохо писала, и он все время тряс ею.
— Почему бы вам не выйти из машины? — раздраженно сказал гаишник.
— Не привык. На Западе это не принято. Но если нужно…
— Ничего, сидите.
Кондратьев достал свой тонкий фломастер, протянул в окно.
— Возьмите, это лучше пишет.
— О! — восхитился гаишник, возвращая фломастер. — Пишет, как по маслу.
— Оставьте себе. Надо же вам чем-то писать.
— Спасибо. Но штраф все же полагается.
— Ну, раз полагается…
Он оплатил выписанную, отнюдь не малую сумму, не глядя сунул квитанцию в карман и уехал, сразу решив, что вскоре приедет сюда еще, специально.
В следующий раз гаишник взял штраф, не выписывая квитанции. Еще через несколько дней Кондратьев сказал, что рублей у него нет, только доллары. Гаишник взял их, не поперхнулся.
Так они познакомились…
— Вот о нем-то я и думаю. Если он на посту, то оторвемся.
— От кого? — удивился Мурзин.
— Оглянись. Сдается мне, это та же машина. Узнаешь?
Он притормозил, чтобы провериться, и синий «Москвич», тащившийся следом, тоже сбавил скорость.
— Что и следовало доказать, — удовлетворенно хмыкнул Кондратьев.
Некоторое время они ехали молча, внимательно наблюдая за «Москвичом». Затем увидели впереди стеклянную будку поста ГАИ. Кондратьев подрулил к нему, вышел. По тому, как он беседовал с толстым гаишником, Мурзин понял: им повезло.
— Порядок, — сказал Кондратьев, снова садясь за руль. — Минут двадцать он их промурыжит. А там нас ищи-свищи… Ну, чего испугался?
— Почему испугался?
— По глазам вижу.
— Похожая машина. Правда, не больно-то ее тогда разглядел… Я все думаю, чего они меня не угрохали? Не для того ведь отключили, чтобы спокойно поспал дорогой.
— Машина — это, может быть, совпадение.
— Не верю я в совпадения. Случайности — это, говорят, проявления непонятых закономерностей. А? Как думаете?
Кондратьев думал так же.
В Москву они въезжали по Дмитровскому шоссе, отмахав лишние километры по кольцевой дороге. На площади возле железнодорожной платформы Лианозово, где по случаю утреннего часа пик было полно народу, Кондратьев остановил машину, сказал:
— Потопчись тут. Я приеду через полчаса.
И уехал, ничего не разъяснив. Вернулся он через сорок две минуты на другой машине. Это тоже были «Жигули», но не первой модели, как прежде, а восьмой, и не бежевого цвета, а тускло-зеленого.
— Теперь нас не больно-то сыщешь, — сказал удовлетворенно. — Садись, поехали.
— Куда теперь?
— Разве я не сказал? К Маковецкому домой. Звонить — только спугнуть. Лучше прямо заявиться с утра пораньше. На правах друга дома.
— Вы все-таки думаете, что он? — спросил Мурзин, когда они выбрались из толчеи городских автобусов, заполонивших площадь, выехали на Алтуфьевское шоссе и влились в густой поток машин, мчавшихся на отовсюду видный ориентир — Останкинскую телебашню.
— Думаю, друг Саша. Кое-что даже знаю.
— Мы же дружили… Зачем ему?..
— Вот это и есть главный вопрос. Наш интерес к архивным материалам, что хранятся у бывших коллег в Германии, очень кому-то не понравился.