И вдруг застыл, насторожившись, метнул глазами по сторонам и резко отшагнул с дорожки в низко посаженную загородку кустов.
Сергей увидел, что Майк, ускорив шаг, направился к нему, но игрок тоже заметил Майка и побежал к лесу.
"Ну, дурак! — мысленно обругал его Сергей. — Нарвется на неприятности…" И вдруг понял, что это — шанс. Быть может, единственный. И тоже побежал к лесу, в другую сторону. Оглянувшись, увидел, что Пауль бежит следом.
В той стороне, где были игрок и Майк, раскатисто треснул выстрел, донеслись крики. Еще раз оглянувшись на бегу, Сергей увидел в руке у Пауля черный предмет. Пистолет? Мысль, что Пауль, такой тихий и заботливый, будет стрелять, не столько испугала, сколько удивила. Не выбирая дороги, Сергей врезался в кусты и помчался изо всех сил, забирая вправо, туда, где была знакомая скамья, а за ней густо заросший склон, спадавший к городским улицам. Ветки хлестали по лицу, но не было боли, только ликование: ушел!
Сзади что-то громко хлопнуло и что-то большое зашумело, упало. Послышались ругательства, крепкие, русские. Не слыша за собой погони, Сергей метнулся к толстому стволу дерева, выглянул из-за него. И увидел Кондратьева. В вытянутой руке его чернел маленький игрушечный револьверчик. Он быстро подошел к лежавшему на земле Паулю, наклонился и резко выпрямился.
— Маковецкий?! Вот ты где, перевертыш! Я зна-ал…
Сергей подбежал к ним, и первое, что увидел, — большие, злые глаза Пауля. Раненный в левую ногу, он потерял свой пистолет и теперь торопливо шарил вокруг, надеясь найти его. Переваливался, пытаясь встать, нога подламывалась, он вскрикивал и все елозил по земле руками.
Сергея била нервная дрожь, и он принялся дергать Кондратьева за рукав.
— Бежим… Там Майк… Может, не один.
— Погоди, мне нужно ему кое-что напомнить.
Кондратьев вынул из внутреннего кармана черный стержень, похожий на авторучку, не спуская глаз с Пауля, начал навинчивать на стержень какой-то колпачок.
— Узнаешь? — Кондратьев ткнул стержнем Паулю в лоб. — Узнаешь, сволочь!
И он резко шевельнул большим пальцем, лежавшим поверх стержня. Выстрел прозвучал тихо, ни на что не похоже, но это был точно, выстрел. Сергей увидел, как на виске Пауля, который только и успел, что отвернуться вспучилось небольшое черное пятно.
— Теперь бежим, — сказал Кондратьев и схватил Сергея за рукав. — Не туда. Бежим через лес, там машина…
Бежали напрямик, не огибая мелкую поросль. А выходили из леса спокойно, как добропорядочные бюргеры, отдыхающие на природе. Кондратьев даже нагнулся, отбросил с дорожки упавший листок: вот, дескать, какие мы чистюли, настоящие немцы. И никуда не торопимся. Если кто-то увидит, то уж никак не запомнит: обыденное не запоминается.
Машина, к которой они подошли, ничем не выделялась среди других, стоявших тут вдоль дороги, — чистенький темно-синий «БМВ», каких в Штутгарте множество.
— Спокойно, не суетись. — Кондратьев открыл дверцу, но сел не сразу, а еще обошел машину, осмотрел ее со всех сторон.
И с места тронул плавно, и ехал затем спокойно, тормозя на перекрестках, пропуская пешеходов.
А Сергей никак не мог успокоиться. Перед глазами все стояло видение откинутой в ужасе головы, черного пятна на виске. Его распирали вопросы, но он молчал, не зная, как и говорить с человеком, способным так легко убивать.
25
— Ты вот что, — сказал Кондратьев, когда они отъехали довольно далеко. — Возьми-ка себя в руки. А то девицу испугаешь.
— Какую девицу?
— Твою Эмму.
— Ах, да, — спохватился Сергей. — Вы нашли ее?
— Ну и цаца, скажу тебе. Подавай ей Сережу, и все тут. Говорю: нет его, уехал. Знать ничего не хочет, сидит на чемодане и твердит: увижу Сережу, тогда отдам…
— Я ничего не соображаю, — жалобно признался Сергей.
Голова еще не прояснилась после пережитого в лесу, сердце еще не перестало колотиться, а тут новый сумбур. Да еще качка от частых поворотов на серпантине дороги, сползающей с горы к центральной части города.
— Соображай быстро, у нас нет времени. Значит, так: сегодня твоя Эмка была у Фогеля, взяла чемодан…
— И он отдал?!
— Он отдал. А она не отдает. Говорит: только Сереже. Усекаешь? Сейчас мы подъедем к церкви…
— К какой церкви?
— В Штутгарте один православный храм. И у тебя будет одна минута, не больше. Только поздороваться и взять чемодан. Ну еще, разве, поцеловать на прощание. Я ей объяснил, что разговаривать нам будет некогда, надо уносить ноги. И она все поняла…
— В отличие от меня. А если я возьму у нее чемодан, отдам вам, а сам останусь?
— Нет! — жестко сказал Кондратьев. — Себя погубишь и ее тоже.
Скоро они действительно выехали к церкви. Храм с высоким крыльцом-папертью, с традиционной куполом-луковицей и большим крестом. На паперти, как и полагалось, сидели нищие. Двери храма были открыты, входили и выходили люди, — шла служба.
— Вишневую «Ладу» у входа видишь? Девица там. Чемодан тоже. Подойдешь, сядешь. Одна минута у тебя, запомнил? Через минуту выйдешь с чемоданом. Эмка пусть не высовывается, я ее предупредил. Вообще-то надо бы мне самому это проделать, да тебя, дурака, жалеючи…
— А чего вы мне на "ты"? — вдруг обиделся Сергей.
— Хватился… — Кондратьев засмеялся. — Мне бы твои заботы. Высовываться тебе нельзя, ясно? Ни тебе, ни твоей Эмме. Черт их знает, какая у них агентура и где. Засекут, ни тебе, ни ей несдобровать. Ну, иди.
И он пошел не чувствуя ног, мимо длинного ряда машин. Одна, вторая, третья… Вишневая «Лада» была восьмой. Рассердился было на Кондратьева, что остановился так далеко. И тут же обругал себя: ближе-то некуда, улица забита машинами. О чем угодно думал, пока шел, только не об Эмке. Боялся думать о ней, боялся вместо прежней восторженной девчонки увидеть холодную даму, засушенную монахиню. Что за дьявол вселился в него? Что за власть была у нее над ним, отнюдь не молодым и женатым?..
Он и в машину садился почти зажмурившись. А когда посмотрел, увидел только глаза, большие, испуганные. В точности, как у той давней соседки-соплюшки, которая краснела, встречая его на лестничной площадке.
— Сережа! — Она выдохнула так, будто пред этим целый час не дышала. И, неловко перегнувшись за рулем, ткнулась головой ему в плечо.
От волос пахло волнующей парфюмерией, в которой он никогда не разбирался.
— Сережа, я так боюсь!
Он спохватился, что у него всего одна минута, скосив глаза, увидел на заднем сиденье черный чемодан с двумя цифровыми замками. Совсем небольшой чемодан, с каким бесплатно пустят даже в московское метро. Опять спохватился, что время идет, а у него в голове черт-те что, отстранился, увидел блестящие от слез глаза и полосы косметики на щеках.
— Я боюсь!
— Не бойся, — машинально сказал он. Помолчал и произнес неуверенно, как школьник, по складам: — Я тебя люблю… оказывается…
— И я тебя… оказывается…
Она радостно засмеялась, и эта резкая перемена ее состояния испугала.
— Ты что?
— Не уезжай, а?
Сергей поцеловал ее в губы, и она, как изголодавшаяся, вдруг кинулась целовать его.
Понадобилось почти физическое усилие над собой, чтобы отстраниться от Эмки.
— Оставайся в машине, не выходи…
Чемодан, несмотря на малые размеры, был довольно тяжелым. Это казалось странным. Что весит листок бумаги? И думалось, что непомерный вес — от тяжести улик, изложенных на этих листках. Чтобы не привлекать внимания, Сергей старался не сгибаться, делая вид, будто несет нечто пустяковое. Но когда укладывал его в багажник, невольно выдал себя — пришлось поднимать чемодан обеими руками.
Отъехали сразу. Повернувшись на сиденье, Сергей успел поймать взглядом вишневую «Ладу», прежде чем она исчезла за поворотом. На душе было так скверно, что хотелось кричать. Но он молчал, ждал, когда Кондратьев заговорит сам, объяснит, что значит весь этот спектакль. Ушли ведь из леса никем не замеченные, утонули в автомобильных потоках Штутгарта. Зачем же эта гонка? Разве нельзя было проститься с Эмкой по-человечески? Хотя бы в благодарность за помощь. Фогель ведь наотрез отказался отдать архив. А она уговорила…