— Тут он, куда ему деваться. Открывай кабины.
— Как?
— Бросишь марку, откроешь.
— Так потом ее не достанешь.
— Вычтем у клиента. Слышишь? — крикнул он и засмеялся. — Быстрей выходи, а то платить придется.
Кондратьев достал свой игрушечный револьверчик, тихо, чтобы не звякнула, освободил защелку замка и, отступив от двери на один шаг, стал ждать. В тишине хорошо были слышны не только шаги, но и шуршание одежды. Он уловил момент, когда шаги приблизились к его кабинке, всем телом кинулся на дверь, распахнул ее. Увидел перед собой человека с пистолетом в руке и сразу выстрелил. И тут же выстрелил в другого, сбитого дверью, валявшегося на полу. Свистящие растянутые хлопки совсем не походили на пистолетный грохот, и можно было не бояться, что они будут услышаны в коридоре и привлекут внимание.
Затем он затащил в кабинку скованные параличом тела, опустил в щель монету и захлопнул дверь.
Снаружи на ручке двери туалета висела красная картонка, какие вешают в отелях на дверях комнат. "Bitte nicht storen", — просили надписи. И по-английски: "Do not disturb". И по-русски: "Прошу не мешать". Страждущих такая картонка не остановит, только рассмешит. Но Кондратьев решил не трогать ее: не он повесил, не ему и снимать…
28
Только за городом, на автобане он окончательно поверил, что хвоста нет. Машин на этой скоростной дороге было немного, и всякая, увязавшаяся за ними, была бы сразу замечена. Успокоившись, ощутив удовлетворение, даже радость от того, что самое опасное позади, он воскликнул:
— Прекрасная дорога!
Тут же пожалел, что не сдержался. Казалось бы, что такого сказал? Все равно, что о хорошей погоде. Но для немца-то эта дорога — обыденность.
— Гитлеру спасибо! — резко сказал шофер.
— Гитлеру?
— А кому еще? Это он строил автобаны.
— Не только он.
Кондратьеву хотелось защитить бывшую ГДР, но шофер понял по-своему, заявил:
— Вы — не немец.
— Я из Копенгагена, — неопределенно ответил Кондратьев.
— А я подумал — русский.
Он усмехнулся недобро, и Кондратьев опять не сдержался, спросил:
— Похоже, вы недолюбливаете русских?
— Я их не понимаю.
— То есть?
— Ведь умеют защищать себя, доказали. А сейчас стригут их все, кому не лень, а они даже не брыкаются.
— Раньше враг был на виду, с автоматом, а теперь пришел с улыбками и сладостями.
Шофер засмеялся.
— А что если бы Гитлер не на танке в Россию поехал, а на грузовике с конфетами?.. — И замолк, задумался. — Нет, все-таки я их не понимаю.
— А русских никто не понимает. Неспособны понять.
— Почему?
Кондратьев не ответил, а сам подумал, что правы были Данилевский и Аксаков, еще в прошлом веке утверждавшие, что Европа не знает России. "Не знает потому, что не может понять. У нее нет даже органа для понимания России". Непонятное раздражает и страшит. А если еще у этого непонятного несметные богатства, которыми распоряжаются совсем не так, как хотелось бы Западу? Это уже вызывает зависть и злобу.
Нет, не против коммунизма ополчился Запад, а против России, ее упрямого, непонятного народа. И началось это не после семнадцатого года, а много раньше. В XVII–XVIII веках в эгоистично-ревнивую толпу европейских государств властно втиснулась неведомо откуда взявшаяся громадная держава. Да еще с таким нравственным потенциалом, привлекавшим народы, что тогдашние мировые хищники переполошились.
Хотя что там было ведать? Не так уж много веков прошло, как славяне были вытеснены из Западной Европы. Тот же Ольденбург когда-то был центром компактно проживавшего славянского племени вагров. Гамбург еще в IX веке называли "городом славян". Да и на Рейне, и западнее жили славяне.
Так что у непонимания России Западом, скорей всего, еще не перегнившие агрессивные корни. Захватчик никогда не понимает свою жертву, иначе он перестает быть захватчиком…
Кондратьев уже забыл о разговоре с шофером. Летящее навстречу серое полотно дороги порождало столь же стремительный полет мысли. И запутанная история стран и народов вставала перед ним в обнаженной истинности, без шелухи второстепенного.
За думами он не заметил, как проскочили половину пути. Опомнился, увидев дорожный указатель с надписью «Stralsund».
— Здесь задержимся? — спросил шофер.
— Зачем?
— В Штральзунде есть что поглядеть.
— Я тороплюсь.
Не останавливаясь, проскочили город, затем длинную дамбу через пролив и выехали на всхолмленную равнину острова Рюген, испещренную белоствольными буковыми рощами.
Здесь Кондратьев давно мечтал побывать. Только не в такой спешке. Рюген — в славянской мифологии Руян или Буян, райский остров, обиталище самого Перуна. А руяне или руны, рутены — это же русские. На острове стоял когда-то знаменитый город Аркона с храмом бога Святовита. Говорят, и поныне можно увидеть остатки мощных земляных валов, некогда окружавших город, даже руины храма. Вот бы поглядеть!..
— Если не бывали здесь, много потеряете, не увидев меловые горы.
Кондратьев вдруг вспомнил картину Каспара Давида Фридриха в большом альбоме, который однажды целый вечер рассматривал у Клауса. Картина так и называлась "Kreidefelsen auf Rugen" — "Меловые скалы на Рюгене". Высоченные утесы сахарной белизны, а за ними лазурь моря, уходящая в многоцветье неба. На картине — вид с берега. Но нетрудно было представить, какое ошеломляющее впечатление производили эти громадные белые утесы на русских мореходов, подплывавших к острову Руяну с востока. Да особенно если на заре… Поистине, обиталище богов!..
— Это недалеко от нашей дороги.
— Я тороплюсь, — вздохнул Кондратьев. И подумал: вот если бы «Неринга» задержалась до завтра… И испугался своего желания. Будто желание могло помешать выходу судна в море. Задерживаться в Заснице нельзя было ни в коем случае. Те двое, которых он запер в вокзальном туалете, очухаются уже к вечеру. И вполне могут вычислить его путь-дорогу.
Тогда он почему-то пожалел их, не всадил еще по «стрелке», чтобы не очухались и через неделю. А теперь ругал себя за неуместную жалость.
"Нерингу" он увидел еще издали. Небольшой сухогруз, низко осевший в воду под тяжестью разноцветных контейнеров, стоявших на палубе. И господина Леммера нашел быстро. Его, собственно, и искать не пришлось, стоял на причале возле судна, разговаривал с капитаном, походившим на курортника в розовой тенниске-безрукавке и белой панамке на седеющей голове.
— Сопровождающий? — удивился капитан. — Зачем? Контейнеры будут доставлены в Калининград. Встречайте там.
— Но поскольку я уже здесь…
— У меня нет свободных кают.
Давить капитана именами общих знакомых Кондратьеву не хотелось, и он начал думать о том, чтобы отправить на «Неринге» лишь чемодан с архивом. Сам-то он как-нибудь из Германии выберется.
— Поговорите с кем-нибудь из команды, — предложил капитан. — Может, кто уступит койку, пока на вахте.
Вопрос был решен до удивления легко и просто: в наше время повальной приватизации за деньги могли уступить не то что койку, а и весь теплоход. Электрик судна, первый, к кому он обратился, не устоял перед возможностью приработка, и уже через полчаса Кондратьев, отдав свои документы капитану, обминал верхнюю койку в каюте электрика. Маячить на палубе он счел нецелесообразным, уходить в город — тем более и решил, что скоротать время до отхода лучше всего во сне. Теперь, когда расслабился, давали себя знать дорожные бдения.
Койка была коротковата, и вытянуться во всю длину ему не удавалось: голова упиралась в переборку, пятки — в стенку шкафчика. Он лежал, согнув ноги в коленях, и прислушивался к звукам. Откуда-то доносились шаги, а то и частый перестук каблуков, слышались непонятные команды, что-то колотилось в машине, — вибрация ощущалась спиной сквозь матрац.
Проснулся Кондратьев от непонятного тревожного чувства. Койка под ним покачивалась, а это значило, что судно уже вышло в море. Он соскочил с койки, оделся, собираясь выйти на палубу. Уже подойдя к двери, вернулся, выдвинул рундук, достал черный чемодан. Вдруг очень захотелось посмотреть, что же собой представляет с таким трудом добытый архив.