— Никак! Проходите!
— Куда?
— Повторяю: по своим местам.
Он открыл засовы на дверях КПП, ждал.
— Ты рехнулся, начальник! Там мертвяки, отсюда видно: вон, лежат…
— Проходите, пока я вас здесь не уложил.
Сержант не шутил.
— Отойдите подальше и отвернитесь, — обратился он к женщине.
— Зачем? — не поняла она.
Сержант взял автомат на изготовку.
— Групповое неповиновение — я вынужден…
— Что вы хотите делать? Это бесчеловечно! Они же безоружны!
Ей показалось, что этот солдат сошел с ума. В данной обстановке — совсем не удивительно. Это была какая-то непонятная ей жестокость, необходимость которой она не видела. Обстановку разрядил Скорпион.
— Не стреляй, начальник. Мы повинуемся, — он первым шагнул в зону, за ним прошли остальные четверо.
Сержант запер засовы. Сделал это механически, формально: не мог он один обеспечить охрану пятерых заключенных круглосуточно. Сержант не знал, что произошло на острове и вообще в мире. Не знал, когда сюда придут люди. И придут ли они вообще? Может, сегодня, может, завтра. А может… Доставил заключенных в место их пребывания, не им, сержантом, определенное, но узаконенное, и, сделав это, выполнил последний отданный ему приказ. Если поступит другой приказ — он выполнит и его, а теперь до нового приказа он вправе поступать, как подскажет его гражданская совесть. Но совесть ничего не подсказывала. Этот солдат был хорошим исполнителем приказов — и не потому, что любил их исполнять или боялся нарушить — нет, сержант не любил свою службу, но признал ее необходимость и неизбежность в своей жизни. Служил по поговорке: не напрашивался и не отказывался. К этому он привык с детства, которое без отца и матери было, возможно, немного жестким, но сержант не знал другого. Сравнивать ему было не с чем. Не понимал он хныкающих здоровых юношей, мучившихся в солдатской жизни от неудобств, и не жалел этих «маменькиных сынков». Сочувствовал им в душе, но не жалел, стараясь не быть к ним жестким. Сам он переносил эту жизнь легко, как ему казалось, и спокойно. Иногда было и тяжело. Ну и что? «Жизнь вообще — трудная штука, — думал он. — Все временно, и все неизбежно — и трудности тоже». То, что с ним случилось теперь, было одной из несуразных трудностей жизни, через которую надо пройти.
Он подумал, что неплохо бы найти сейчас кого-либо из живых офицеров, кто взял бы на себя ответственность отдавать приказы и распоряжения, а сержант согласен остаться исполнителем этих приказов. Коллективная воля, сконцентрированная в инструкциях и законах, все то, что касалось его службы на этом острове, было хорошо известно, но в данном случае потеряло свою неумолимую силу и правду, и сержант с тоской сознавал, что желание остаться в гармонии с законом и своей совестью будет нарушено не по его вине. Даже в этих необычных обстоятельствах те пятеро не могут быть его друзьями и товарищами. Уйти с этого острова не смогут, но, вероятно, попытаются. Почему же он растерялся и не знает, что делать? Надо все предусмотреть. Эх! Найти бы какого завалященького, живого лейтенантика… Но, видно, придется обходиться собственными силами и разумом.
Собрать оружие. По крайней мере — все патроны, пока Скорпион не одумался и не начал действовать.
Вахтенный на КПП лежал в углу между столом и стеной, и сержант довольно долго провозился, пока расстегнул кобуру и вытащил пистолет: он хотел это сделать осторожно, чтобы не слишком беспокоить покойника.
На улице женщина настороженно ждала его появления. А после недавнего намерения сержанта расстрелять заключенных он ей стал казаться таким же страшным, как все, что она видела вокруг. Он, не понимая ее отчужденности, относил ее состояние к общей растерянности перед ужасающим видом смерти, овладевшей островом. Не зная, как ободрить ее — да и можно ли было этого достигнуть? — сказал только:
— Держитесь. Мне надо обойти все.
И пошел, осматривая все помещения штаба колонии, квартиры офицеров и вольнонаемных служащих. Трупы, трупы, трупы… Похоже было, что умерли все одновременно в результате какого-то сверхмощного излучения. При виде мертвых женщина вздрагивала, приближалась вплотную к сержанту и ни на шаг не отходила, кроме тех случаев, когда сержант приближался к лежащим. Преодолевая страх и напряженное отвращение к смерти, он иногда поворачивал тела, чтобы взять у мертвецов ненужное им оружие или убедиться, что оружия нет. В голове его цедились, обрывались и падали повторяющиеся капающие мысли: текли — падали — расплывались, соскальзывали — исчезали, появлялись вновь. Кап… кап… кап-кап!.. кап… Где-то висела ледяная мокрая и скользкая глыба страха, от нее струилось холодное проникающее скольжение. Он не видел эту глыбу, но ощущал змеиное присутствие, угрожающую затаенность бесплотного чудища — в обычной жизни оно называлось абстрактно: смерть. В своем апофеозе смерть превратилась из абстрактного понятия в реальное ощущение неотвратимости, она была слишком огромна и несоразмерна с коротеньким отрезком времени, который в сознании определяется словом жизнь, и поэтому терялся смысл и понятие последнего.