– Слушай, Хэнн. Этот ром воруют почем зря. Люди не получают того, что им положено. Сегодня я раздаю четверть бутыли, а назавтра она уже пуста. Сержанты лакают его вовсю. Не могу же я таскать эту дрянь с собой целый день. А ты – старый солдат. Присмотри-ка за Ней до отбоя, идет?
– Слушаюсь, сэр.
Младший лейтенант Крейн не ошибся в своем подчиненном. К шести часам вечера Хэнн был мертвецки пьян – и это на фронте, в окопах. Его судили, лишили нашивки и на три недели наложили взыскание по статье первой дисциплинарного устава. Крейн давал показания перед военно-полевым судом, лицемерно притворяясь, будто сочувствует товарищу, попавшему в беду. Суд указал ему в мягкой форме на то, что он не должен был доверять ром унтер-офицеру, но он объяснил, что Хэнн – его старый товарищ, которого он считал убежденным трезвенником и которому верил, как родному брату.
Статья первая дисциплинарного устава в условиях фронта предусматривала самые тяжелые наряды, а также, помимо прочих неприятностей, последнее место в списке отпускников и дежурство в окопе по нескольку часов в день. Когда Хэнн отбывал наказание, Крейн умудрялся каждый день два или три раза пройти мимо него. Если поблизости никого не было, он останавливался и говорил с издевкой:
– Ну как, далеко тебе до офицерского чина, а?
Если же рядом оказывались унтер-офицеры, он бросал с лицемерным сожалением:
– Вот, смотрите, к чему приводит пьянство. Этот человек мог бы сейчас быть капитаном, а полюбуйтесь, на кого он похож!
Хэнн выносил все это молча, скрывая бешенство. Он не смел слова сказать, не смел даже пошевельнуться, зная, что в его положении за малейшее непокорство его могут расстрелять. Но, как говорят солдаты, он «взял Крейна на мушку» и ждал только подходящего случая.
Когда срок взыскания истек, рядовой Хэнн с таким усердием приступил к исполнению своих обязанностей, что старшина не раз предлагал вернуть ему нашивку. Но капитан Крейн – он теперь командовал ротой – только качал головой.
– Нет, старшина, нет. Он опытный солдат, я знаю. Но ему нельзя доверить командование. Он не заслуживает нашивки. Он пьяница, старшина, вам это известно… Хотите еще виски, старшина?
Во время «Великой войны» жизнь большинства солдат на Западном фронте была сущим адом. Жизнь бывшего капрала, а ныне рядового Хэнна, была адом вдвойне. В продфуражной команде ему доставался самый тяжелый груз, да еще такой, из которого нельзя ничем поживиться – например, пара запечатанных бутылей с ромом. Он всегда попадал в наряд. Если намечалось «тепленькое» дежурство, Хэнну оно не доставалось. Если же капитан Крейн посылал дозор на передний край, он неизменно говорил унтер-офицеру:
– Возьмите с собой Хэнна. Прекрасный парень, и опыт у него большой!
Но Хэнн умел скрывать свою злобу и все ждал случая «вернуть свое». В пустом окопе около Фестюберта он подобрал заряженный немецкий револьвер. Выстрелив из него разок для проверки, он тщательно вычистил его и стал носить за поясом.
Бои становились все ожесточеннее. От Фестюберта дивизия двинулась на юг и первого июля тысяча девятьсот шестнадцатого года вышла на исходные рубежи перед большой операцией, известной теперь под названием битвы на Сомме. Несколько дней длилась артиллерийская подготовка, которая только заранее предупредила противника и не смогла уничтожить проволочные заграждения. В то утро потери были неисчислимы. В десять часов Ханн очнулся в немецком окопе, оглушенный, ошеломленный, но целый и невредимый, – единственный оставшийся в живых из всего взвода, а может быть, и из всей роты.
Он дико озирался вокруг. Артиллерийские снаряды выли и грохотали еще яростнее, чем прежде. Справа и слева доносилась беспощадная трескотня пулеметов, перемежавшаяся с мощными, глухими разрывами гранат. Окоп в котором он лежал, был почти засыпан. Вокруг валялись трупы в грязно-серых шинелях, покрытых темно-красными пятнами; почти все они были страшно обезображены, некоторые еще стонали и кричали что-то одинаково бессвязное на английском и немецком языках; один солдат, которому пуля попала в голову, судорожно и непрерывно дергал правой ногой, разбрасывая землю. Он был в агонии.
Хэнн бросил винтовку и вещевой мешок, взял в руку немецкий револьвер и пополз назад, к окопам, из которых они выскочили на рассвете. Длинные острые колючки немецких заграждений рвали его одежду, впивались в тело, но он почти не замечал боли. Им владело одно стремление: поскорее выбраться отсюда, из зоны огня, укрыться в безопасном месте. Снаряды с воем проносились над головой и рвались совсем рядом с оглушительным грохотом, словно курьерский поезд проносился мимо маленькой станции; взметаемая взрывами земля осыпала его с головы до ног, мешала дышать. Он полз от воронки к воронке, мучимый страхом, прятался в каждой ямке, а смертоносные немецкие снаряды гремели и рвались вокруг.