Ты покинул офис чуть позднее, чем обычно, и поехал в свою комнату в клубе. Довольно рано пообедав в одиночестве, вывел машину из гаража; человек помог тебе поднять верх, потому что начался дождь — холодный, нудный, мелкий. Было только восемь часов, ты решил, что не стоит приезжать к ней так рано, лучше немного покататься по городу; это будет последняя прогулка холостого мужчины. Эти размышления показывают, что ты еще что-то чувствовал, но это было откровенной фальшью, потому что, ведя машину накануне, ты заметил, что бензобак почти пустой, и, направляясь в гараж всего десять минут назад, напомнил себе, что нужно заправиться, но сейчас ты выехал, даже не подумав об этом.
Сначала ты заехал в клуб, где забрал книги и коробку конфет, которые ты купил для Люси, подумав, что она может решить поехать в Нью-Йорк и позже вернуться, и если не вернется, то все равно. Затем ты поехал на юг, по направлению к Хейтсу, а оттуда за город.
Дождик продолжал моросить. Ты решил, что можешь повернуть на Лувеллин-роуд, но, оказавшись там, миновал поворот. Ты медленно и осторожно ехал в ночи, оставив город далеко позади, и в свете твоих фар были видны прямые блестящие струи дождя. Интересно, они серебряные или стальные? Стальные, решил ты.
Ты ни разу не посмотрел на часы.
Все время в продолжение этой тайной поездки в ночи ты чувствовал, что думал, на самом деле думал с необычной быстротой и сложностью, но никакой последующий анализ не обнаружил бы ничего, что хотя бы из приличия можно было бы назвать продуктом мозговой деятельности. Ты во всех подробностях рассматривал эффект, который произведет на Эрму и Дика твое объявление о женитьбе на Люси; гадал, как скоро вы поженитесь, где будете жить; понравится ли Люси Джейн.
Последнее соображение, по некоторым причинам, выбило тебя из колеи, и ты стал думать о чем-то другом — ты не мог себе представить никакой связи между Джейн и Люси. И все это время, пока ты ехал под дождем далеко за городом, ты забыл, что неумолимо бегущие секунды переносят тебя из одного хаоса в другой и что из твоего опустевшего бензобака летят на асфальт последние капли горючего.
Недалеко за Майер-Корнер, почти напротив белого дома у подножия длинного холма, двигатель затарахтел, машина два-три раза судорожно дернулась и тихо остановилась, когда ты подвел ее к кромке дороги. Ты даже не подумал заглянуть в бак, ты сразу понял, что он пустой. Ты посмотрел на часы — было без двадцати десять.
Ты подождал минут пять-десять, но мимо не проехало ни одной машины. Ты вышел из машины и побрел к дому, чей светлый силуэт смутно проглядывал сквозь дождь и темноту; окна в нем были темными, но ты наконец кого-то разбудил, это был мужчина в ночной пижаме, который сердито сказал, что у них нет ни телефона, ни автомобиля, и захлопнул дверь у тебя перед носом.
Ты вернулся к машине, заглянул в бак и попытался завести мотор; он издевательски затарахтел и с усмешкой замолк. Первые две машины, которым ты махнул рукой, промчались мимо, не замедляя хода; третья, направлявшаяся в город, остановилась в сотне футов впереди, и ты побежал к ней. За рулем сидел мужчина, на заднем сиденье маячила еще чья-то фигура. Он мог довезти тебя только до Майер-Корнер, где ему нужно будет свернуть к Фоссвиллю. И снова ты остался ждал под дождем, теперь уже у Майер-Корнер, и наконец тебе удалось поймать какого-то фермера на стареньком «форде», который дотащил тебя почти до окраины города, где автострада пересекается с Элмвудским шоссе. Рейсовые автобусы ходили раз в полчаса, но через пять минут должен был подойти очередной автобус, сказал фермер — и развернулся на своем «форде», чтобы направиться к себе домой за три мили. Было уже почти половина одиннадцатого, и ты прикинул, что как раз успеешь к самому поезду, если автобус подойдет вовремя.
За поворотом показался свет, ослепивший тебя, послышался шум мотора приближающегося автобуса, ты стоял у самой дороги и отчаянно размахивал руками, и он мчался прямо на тебя. Звякнул колокольчик автобуса, он промчался мимо и исчез в ночи, как испуганный слон. Ты шагнул назад, в глубокую лужу, без сил опустился на мокрый край дренажной трубы, торчащий сбоку от дороги, и заплакал, как ребенок. Ты плакал впервые с детства. В подобных случаях тогда ты всегда шел к Джейн и сейчас, естественно, подумал о ней. Ты презирал в себе отказ от мужественного и решительного поступка и знал, что во всем мире не найдется ни одного человека, который не презирал бы тебя за это, за исключением Джейн. Ты сидел там под дождем, подавленный и одинокий, и звал ее.
Ты думаешь, что ты звал Джейн? Но ведь для этого не было оснований, разве не так? Когда она поддерживала тебя в твоей слабости? А как насчет того раза, когда ты послал ей телеграмму с просьбой приехать в Нью-Йорк, а она даже не потрудилась ответить? Да, конечно, она это объяснила, она все может объяснить. А как тогда насчет остальных случаев, когда ты мог пойти к ней и не ходил? За твоей спиной, движимая жалостью, она… Да пошла она к черту!
А что касается истории с Люси, казалось, она не поняла, в чем тут дело, во всяком случае не больше тебя, когда наконец ты рассказал ей обо всем. Это было следующим летом, когда ты рано взял отпуск, чтобы провести две недели дома, пока там была Джейн. Ты провел там всего три дня и пожалел, что приехал. Твоей матери уже не было на свете; Маргарет и Роза были тебе чужими; с Ларри ты виделся редко, только во время еды; и Джейн все время проводила в магазине и хотела, чтобы ты тоже там бывал. Как-то вечером, когда твой отпуск подходил к концу, вы сидели с Джейн на крыльце, и ты рассказал ей о Люси. Конечно, ты уже упоминал о ней в письмах, но весьма сдержанно. Теперь ты говорил об этом подробно и с чувством, ты дал понять Джейн, что это была великая страсть, внезапно прерванная трагической и странной прихотью судьбы.
— Я определенно собирался просить ее выйти за меня замуж, — заявил ты. — Это было предопределено и неизбежно. Ясно, что она тоже этого ожидала и чувствовала то же самое. Мы действительно были созданы друг для друга, если вообще существуют такие пары. И тем не менее этого не произошло, где-то существовало что-то такое, что сделало это невозможным. В последний вечер перед ее отъездом я был с ней в доме ее дяди, и мы долго разговаривали у нее в комнате. Я не хочу казаться самоуверенным, но она практически дала мне это понять, и я вдруг ясно увидел, что это невозможно, что я обманываю себя. Думаю, я струсил, когда не сказал ей прямо, что я чувствую, но это казалось таким жестоким, что я на это не осмелился. Она была такая красивая, стоя там рядом со мной, — жалко, что ты ее не видела. Она была самой красивой девушкой, какую я только видел, — все говорили, что в Кливленде никто не мог с ней равняться красотой. Понимаешь, я представил ее своим приятелям, которые составляют самый избранный кружок города, и по сравнению с ней все остальные девушки стали казаться простушками с мельницы. Включая Эрму. Жаль, что ты ее не видела.
— Это кажется странным, — сказала Джейн. — Если ты ее действительно любил… Как ты мог сказать ей…
Как ты мог распрощаться с ней, не признавшись ей…
Она тебе писала? А ты ей?
Ты покачал головой:
— Понимаешь, на самом деле мы даже не попрощались. О, это настоящая исповедь, это не гордая сказка о победе, я был жалким трусом, мне чертовски стыдно за себя. Я должен был заехать за ней и отвезти ее на вокзал, но что-то произошло, я забыл, что именно, и я не приехал.
— Ты просто не поехал!
— Да. Это было ужасно. Сейчас она, вероятно, совсем забыла обо мне, но все равно с моей стороны было подлостью так поступить. Я действительно думаю, что был в нее влюблен — должен быть влюблен. Ты говорила всегда, что у меня сильная интуиция на людей, и, наверное, я подсознательно чувствовал, что из нашего брака ничего не получится, может, даже и свадьба-то не состоится. Не забудь, она артистка, у нее есть темперамент. Может, мне стоило подойти к этому с практической точки зрения и сделать ее своей любовницей…
Ты нарочно сказал это, ради той сладостной дрожи, которую испытывал, произнося это слово; это было до того возбуждающе, что у тебя пересохли губы и тебе пришлось облизнуть их, — невозмутимо сказать Джейн, что хотел взять девушку в любовницы. Никогда еще ты не говорил с ней так откровенно о подобных вещах, но, какого черта, подумал ты, мы же взрослые люди и не какие-нибудь пуритане…