Итак, предсказательные сны обязательно помнились. Иначе и быть не могло, потому что в противном случае они теряли вещий смысл. Зная это, иногда уже во сне Дарья Петровна пыталась оценить видение и зафиксировать его, если оно было приятным, или отогнать и забыть — если огорчало. Из этого, конечно, ничего не получалось, и утром она просыпалась не отдохнувшей, под кожей лица чувствовалась тяжесть мышц, глаза были словно засыпаны песком. Сны почти всегда забывались.
Так было и в этот раз, все как всегда, только сон — помнился. Правда, помнился не в образах, а в ощущениях. На нее надвигалось что-то мохнатое, темное, первобытное. Оно сопело и хрюкало, брызгало липкой слизью. Его горячее дыхание было зловонным, а прикосновение — болезненным. Исчезли люди, оставшись у нее за спиной. Там слышались возбужденные шепотки и топот убегающих ног. В левой руке она держала маленький фонарик, а в правой — какое-то оружие. Она гонялась лучом фонаря за этим существом, пытаясь увидеть его и… Что делать дальше, она не знала. Искала его и все. В тот момент, когда ей это удалось, она разглядела нечто маленькое, скукоженное, отвратительное, из-под которого расплывалась густая грязная жижа. Замахнувшись, чтобы покончить с ним, она обнаружила, что в правой руке вместо предполагаемого оружия сжимает телефонную трубку. И проснулась.
5
Наутро наша Дарья (надеюсь, вы понимаете, что я имею в виду Дарью Петровну, к имени которой вы уже привыкли) пришла в магазин молчаливой, ушедшей в себя. Окружающее будто не интересовало ее. Она окинула равнодушным взглядом полки и прилавки, проходя мимо окна, сказала ему «здравствуйте», полагая, что поздоровалась с нами, и ускользнула в свой кабинет. Не так, чтобы это было новым для нас явлением, но необычным, редким. За последнее время у нас сформировались свои тутошние традиции. Одна из них заключалась в том, чтобы не мешать Ясеневой работать, когда она уединяется. В торговом зале — можно, а в кабинете — нельзя. В случае вселенских катаклизмов разрешалось предварительно постучать, но внести это в практику мы не успели по причине отсутствия достойных катаклизмов.
— Что случилось? — помахивая веником, спросила Настя, наша уборщица.
По совместительству Настя также занимала должность дворника. На общественных же началах являлась ушатом новых необходимых знаний, которые по мере накопления в ушате неизменно выливала на нас. Причем, если первоначально новости были облачены в форму сплетен, необоснованных слухов, газетных уток или страшных историй, имеющих устное хождение в народе, то к нам они доходили в виде, облагороженном Настиным высшим образованием инженера-конструктора летательных аппаратов и ракетных установок.
Например, новость, что в городе под видом красной икры продают вовсе не лососевые зародыши, а эмбрионы китайских камышовых жаб, специально для нас сопровождалась сведениями о жизни и привычках этих существ, ядовитых и смертельных для человека. Изощренное коварство жаб заключалось в том, что от них не знаешь, когда умрешь: некоторые умирали сразу, а остальные — потом. Но умирали обязательно.
Для убедительности Настя привела к нам пожилого пыхтящего дядьку, жадно косившегося на книги в дорогих переплетах, который уверял, что он — бескорыстный член общества по защите прав потребителей и при проверках торговых объектов лично изъял двадцать баночек красной икры.
— И вся она была из жаб? — с ужасом спросила я.
— Не знаю, проверка покажет, — пообещал он.
— Я понимаю, что это ложь, — сказала Валентина, когда он ушел. — Ее запустили к нам из общества охраны морей, чтобы увеличить рождаемость благородных рыб. Но решиться на покупку красной икры больше не могу. Причем давно. Еще до этих слухов. Из-за безденежья.
— Так зачем ты тогда расстраиваешься? — намекая этим вопросом на неразумность своей коллеги, успокоила ее я.
— На всякий случай. Обидно, что теперь верить никому нельзя.
— Я предлагаю в виде эксперимента не верить Насте. Ты же знаешь, какая у нее космическая фантазия.
— А вдруг это правда?
Мы, кстати, и в это утро обсуждали проблему с красной икрой, когда мимо нас прошелестела Дарья Петровна и скрылась из глаз.
— Что случилось, я вас спрашиваю? — повторила Настя, не получив ответа на первый вопрос.
Она не могла смириться с тем, что мы знаем что-то ей неизвестное.
— Может, ее вчера угостили красной икрой? — лукаво посмотрев на Настю, высказала я предположение.
— Дура! — фыркнула Настя.
— Конечно, дура, кто спорит, — согласилась я. — Тем более что ты ее предупреждала.
— Ты о ком?
— О Дарье Петровне. А ты о ком? — я вовремя поймала летящий в меня веник.
— Прекратите, — осадила нас Валентина. — Надо узнать, в чем дело. Ира, к тебе она благоволит больше других, иди на разведку.
— А наши незыблемые традиции? — спросила я, передавая Насте оружие возмездия, являющееся заодно и ее рабочим инструментом.
— В них время от времени надо вносить коррективы. С учетом ее болезни, — весомо добавила Валентина.
— Да, если приравнять это к вселенскому катаклизму.
— Настя, задай ей еще раз, — фаснула она.
Но до откровенной расправы со мной дело не дошло. В события вмешался рок в лице Ясеневой, потому что именно она задавала темп его ходу, не то, что мы — мелкота пузатая.
— Ира! — позвала она меня, приоткрыв дверь кабинета. — Иди, побудь со мной.
Мы с тревогой переглянулись, и я заторопилась из зала. Летела через коридор, заставленный пачками книг, сбивая на ходу все, что попадалось под ноги, потому что из нас троих одна я знала о вчерашнем происшествии и неизвестно почему винила в нем себя.
— Мне нехорошо, — сказала Ясенева, когда я на всех парах залетела в кабинет.
Я это и сама увидела. Ее лицо посерело, во впадинах и складках залегла чернота, под глазами появились отеки, край которых опускался ниже скул и окаймлял их, проходя по верхней половине щек. На нее было жалко смотреть.
— Что случилось? — процитировала я Настю. — Может, давление подпрыгнуло?
— Скорее всего, да.
Дарья Петровна щурила глаза, говорила короткими фразами, и было видно, что даже они даются ей с трудом.
— Надо вызвать «скорую», — я схватила трубку.
— Не сейчас. Потом. Сначала я хочу переговорить с Москвой.
— Опять? — возмутилась я. — Вы что, снова сидели у окна?
— Набери мне номер, — вместо ответа четко и требовательно попросила она.
— Прекратите, вам в больницу надо.
— Мне снился плохой сон…
— Это ассоциативное, — намекнула я на вчерашние треволнения, которые вполне могли проскользнуть и в сон.
— Нет, где-то витает реальная беда. Вдруг что-то с ним. Надо позвонить.
— Вы больны, он это поймет по голосу. Зачем волновать человека? Ему надо быть в форме, чтобы много работать, — пыталась я урезонить ее мнимой с моей стороны заботой о том, кого подразумевала Ясенева. Будьте покойны, он свое нигде не упустит и себя из любого дерьма вытащит, обливаясь при этом лучами славы. Что уж говорить о здоровье?
— Я буду краткой. Не поймет. Ему не до меня.
— Дурак он, что ли? — возмутилась я.
Как же! — подумала я. — В свои пятьдесят лет где он еще возьмет такую преданность.
Но ей этого не сказала, молча набрала номер.
— Слушаю? — прозвучал в трубке баритон, воспетый в ясеневских поэмах.
Я передала трубку шефине.
— Это я, — сказала она. — Здравствуй, дружок.
Можете мне не рассказывать, я и так знаю, что он ответил. Сколько раз мне приходилось быть невольной свидетельницей этих душераздирающих свиданий по телефону! Что они вкладывали в свои словесные формулы? Что прочитывали в интонациях друг друга? Чем наполнялись при этом их сердца? Что выплескивали из себя? Знали только они двое.