Старуха неуклюже выходила из троллейбуса на той же остановке, что и он. Зверстр ласково улыбнулся ей:
— Давайте, мамаша, руку.
— Спасибо, сынок. Дай бог тебе здоровья, — прошамкала та, удивившись давно забытой любезности по отношению к ней.
— Все будет хорошо, — ответил он. — Вас проводить?
— Нет, мне близко. Я, вишь, на работу приехала. Здесь, возле ресторана, хорошо подают. Вот мне хозяин и определил место, — она указала на здание гостиницы «Украина», где на первом этаже размещался одноименный ресторан.
— И мне туда, — махнул Зверстр на прощанье рукой, намереваясь обогнать старуху. — О каком хозяине вы говорили? — поинтересовался вдруг.
— Ну вот! — вздохнула та. — Не удержался, да? Много будешь знать, скоро состаришься. Не боишься старости?
— Не только старости, я и смерти-то уже не боюсь.
— Ну? — выразила сомнение нищенка.
— Точно.
Старуха опустила глаза вниз, как будто разговор начал ее смущать. Потом, преодолев сомнения, посмотрела на него прямо и отстраненно:
— Тогда готовься, бродит она вокруг тебя. Давно бродит, — и резко ушла в сторону, быстро смешавшись на перекрестке с толпой.
Зверстр ухмыльнулся. Подумаешь, нашла, чем удивить. Он и сам о себе многое знал из того, что другим неизвестно было. Следом за бабкой он прошел до угла гостиницы, а потом та пошла вдоль крыла, выходящего фасадом на улицу Короленко, а Зверстр скрылся в дверях, ведущих в офисные помещения с окнами на проспект Металлургов.
— Что ты так долго? — встретила его Лена, главный бухгалтер фирмы, которой принадлежала гостиница.
— Троллейбуса долго не было. Собак кормить или не надо?
— Я вечером покормлю. Ты, если хочешь, выгуляй их ближе к вечеру, а то мне сегодня некогда будет.
— А что так? — спросил механически.
— Ребята возвращаются, надо встретить.
Внезапно его словно током ударило, бешено заколотилось сердце.
— Сами, что ли, не доберутся. Не впервой, — сказал охрипшим голосом.
— Поезд поздно приходит, а у нас все-таки окраина, — она вздохнула. — Прибегу домой, приготовлю поесть, а потом на вокзал. С собаками возиться некогда, не успею. Так как, выгуляешь?
— А в котором часу поезд приходит?
— В десять тридцать. Говорю же, что поздно.
— Ладно, выгуляю. А пацанов я бы встретил, но, прости, действительно поздно. Тем более что после болезни я еще не совсем окреп. Так что намек понял, но…
— Какой намек? Что ты выдумываешь? — она несильно ударила его кулаком в спину. — Иди уже, чучело гороховое!
***
Зверстр все больше уходил в воспоминания и был серьезно озадачен этим. Почему? Ему всегда удавалось напрочь забыть вчерашний день. Да что значит удавалось? — это было его естественное состояние. Он помнил лишь то, чему надлежало (по его хотению или предположению) продолжиться в будущем. Чем, каким органом осуществлялся этот отбор, он не знал. Так было, так он и жил. Это не значит, конечно, что при определенных условиях он не мог что-то вспомнить. Мог. И вспоминал, если было нужно. Но теперь было не то. Теперь воспоминания лезли из него, как нечистоты через поры кожи. Не стало необременительных мечтаний, надежд, улетучилась легкость жизни. И даже то, что в свое время сообщало светлое, милое восприятие, теперь вставало мрачным и тяжелым.
Он больше не властен был над тем, что вынимать из закромов памяти, а что хранить там втайне даже от самого себя. Вал прошлого накатывал на него помимо его воли, захлестывал, как новичка-пловца захлестывает вода. В перерывах между барахтаньем, когда ему удавалось всплыть на поверхность и глотнуть воздуху, его взору открывался какой-либо факт из его жизни. Были они разрозненными, не связанными ни временем, ни внутренней логикой. Так вдруг что-то явится из памяти свежим, правдоподобным, высветится до мельчайших подробностей и нюансов, резанет по сердцу и уйдет прочь. Господи, что это? Еще воздуху! Спаси и сохрани… Только он отойдет от одного потрясения, как на него накатывает другое. Все, все вспоминается, как будто было вчера, встают лица загубленных им детей, их голоса, словно их души сейчас слетались к нему для немого укора.
Так не бывает, — думал он, однако с ним именно так и происходило. Он приписывал это тому потрясению, которое испытал прошлым летом. Пик его новых настроений пришелся на третий и четвертый день после спада температуры, когда его начала изводить тошнотворная муть в холодном ознобе.
Сейчас опять, сидя в троллейбусе по дороге домой, он силился припомнить, когда конкретно началась эта катавасия с воспоминаниями: во время этой болезни или все-таки раньше. Он выискивал возможность объяснить такое состояние души прожитыми годами, ведь говорят же, что воспоминания приходят с возрастом. Но он так молод, ему лишь слегка за сорок. Стоп! — его пронзил ток догадки, неясной, как предчувствие, не улавливаемой умом. Он на что-то натолкнулся. На что же? Ага, надо повторить рассуждения. Итак, он думал о том, что воспоминания, как говорят, приходят с возрастом. И тут же интуиция выдала ему отрицание этой версии: он подумал о своей молодости. Значит, такое объяснение, то есть объяснение возрастом, не подходит. Тогда чем же?
А почему у людей существует возраст воспоминаний? И когда он наступает? Судя по тому, что ему сразу подумалось о своих годах, пора эта отодвинута дальше к старости, если она не есть сама старость. Старики любят воспоминания… потому что ничего другого им не остается, ничего другого у них уже нет. Другого уже нет… Другого нет? У него вся жизнь впереди — как это другого нет! А может, в нем угнездилась смертельная болезнь и шепнула клеткам, мол, вы доживаете последние дни? И они, его клетки, как старички, стараются прокрутить в памяти прошлое, чтобы завершить жизнь в строгом соответствии с цикличностью этапов: видим, понимаем, мечтаем, действуем, достигаем, отходим от дел, вспоминаем, умираем.
Его снова начал колотить озноб, при этом тело пылало жаром и ему не хватало воздуха. Он прислонился лбом к холодному окну.
— Тебе плохо, сынок? Гляди, как побледнел, — захлопотала возле него очередная соседка.
Снова старуха, уж не та ли? — со страхом подумал он, боясь, что какая-то из этих сердобольных вездесущих ведьм окажется-таки той, что забрала его покой, да и узнает его.
— Голова болит. Ничего, пройдет, — отмахнулся от нее и отвернулся к окну.
— Может, грипп у тебя? — допытывалась женщина. — Ты не шути, теперь грипповать опасно. Приедешь домой, сразу ложись в постель.
Видно, она еще что-то хотела сказать, но ему мешал ее дребезжащий голос.
— Ладно, спасибо, так и сделаю.
И чтобы окончательно отделаться от нее, он встал и вышел в проход. Продвинулся немного вперед, отвернулся спиной к тому ряду сидений, где только что сидел, и застыл, взявшись за верхние поручни. Старался вернуться к мыслям, от которых его оторвала дотошная доброжелательница.
— Оплачиваем проезд, молодой человек, — толкнула его в бок кондукторша.
— Я уже оплатил, — недоуменно буркнул он.
— Нет, вы посмотрите на него! — обратилась кондукторша к пассажирам. — Только что проход был свободен, а теперь он здесь стоит и заявляет, что оплатил проезд. — Женщина вошла в раж: — Покажи билет!
Он вынул смятый талон, показал.
— Где ты его взял? Это же старый билет! — заорала она. — Водитель, вызывай на следующую остановку милицию, тут пассажир буянит.
— Кто буянит, что вы городите? — залепетал он. — Я возле вон той старушки сидел. — Он показал туда, откуда минутой назад ушел. — Женщина, — обратился к старушке, — подтвердите, что я только что сидел возле вас.
Женщина плохо отреагировала на слово "старушка", она смерила его с ног до головы подозрительным взглядом.
— Сидел тут один, так он больной был, бледный. — И, повернувшись к кондукторше, добавила: — Вышел мой сосед, болеть домой пошел. А этого, с красной рожей, впервые вижу. У-у, боров! Еще врет…
Зверстра охватила паника. Милиция, разумеется, разберется в ситуации и ему бояться нечего, но очень нежелательно там рисоваться.
— Чем же мой билет старый? — миролюбиво заговорил он к тормошащей его кондукторше, улыбаясь как можно милее.
— Глянь, какие у меня номера идут, — она показала на блок талонов, который держала в руке.