— Что же будет дальше? — оглядываясь, словно маньяк был где-то у нас под лавкой, прошептала Валентина. — Что ему еще взбрендит в расплавленные мозги? До чего он дойдет, если милиция не подсуетится вовремя?
— Мы с вами уже набросали схему его дальнейших поступков. Но если милиция, как ты выразилась, не подсуетится, то он, натворив еще много беды, сам решит свою участь. Он, возможно, уже подумывает об этом, ибо фантазия его истощается, а вместе с нею улетучивается и смысл жизни. Эх, — с досадой заключила она, — мне бы оказаться в толпе при ужасной находке, я бы обязательно вычислила его. Он там бывает, в этом нет сомнения… А вообще, его надо слегка пугнуть и Зверстр сам добьет себя. Милиция, видно, занята своим «законным» криминалом, и им не до нас — не до спокойствия граждан, не до мира в стране. Что же нам остается делать? Конечно, обороняться.
От скромности наша Дарья Петровна не умрет, помню, подумала я тогда, имея в виду ее уверенность насчет заявленных «вычислений», окажись она там, где пускает слюни урод, видя растерянность и беспомощность толпы. И как всегда, мои мысли оказались не просто преждевременными, а, каюсь, глупыми. Ибо Дарья Петровна была талантливым математиком, а значит, логиком. В сочетании с хорошо развитым литературным воображением это свойство ее мозгов рождало могучий инструмент для борьбы со злом.
А что я? Я оправдываю себя молодостью и чрезмерными занятиями спортом. А чтобы быстрее созреть умом и духом, я взялась за эти записи (только не подумайте, что я на вас экспериментирую!). Раньше мне не приходилось одновременно быть молодой и умной, я была всего лишь непослушной девчонкой. И вот пустилась в путь за мудростью.
3
Вы не будете возражать, если я кое-что опущу из нашей повседневной жизни? Знаете, рутина... Она есть у каждого и в любом деле. А я слишком хорошо к вам отношусь (никакого парадокса — просто успела полюбить, как одушевленный предмет приложения своей души), чтобы грузить еще и всякой скучной суетой.
Итак, тот вечер оказался на редкость мерзким. Это потом февраль переменился, начал набирать дни, потеплел и, хотя стал до отвращения сухим и пыльным, но не таким унылым и беспросветно безнадежным. А в первых числах, как и в январе, еще держались морозы, как-то от солнца оставалось мало света, рано темнело после утра, не успевшего толком продрать глаза. Отсутствие снега еще больше сгущало раннюю черноту вечеров, а низкие тяжелые тучи, так ни разу за весь месяц не разродившиеся осадками, не пропускали в человеческую юдоль даже отраженного отблеска далеких миров.
Душе до собачьего воя было одиноко и бесприютно. Ко всем обидам, истинным и мнимым, добавлялся подлый порывистый ветер, подымавший с земли мусор и прошлогоднюю, не успевшую истлеть под непродолжительными снегами листву и засыпавший этим позднего путника. Казалось, он проставлял на его облике печать давней, застарелой бездомности. Мрачным и потерянным выглядело все, что было облачено в темные тона. Яркие же или светлые краски, пытающиеся выделиться на однообразном, припорошенном фоне представлялись нелепыми и вульгарными. Спасения ни в чем не виделось, непонятно было, чего ждать и к чему стремиться. Кого искать? Кого любить? Где найти пристанище и убежище?
Как всегда, мы вышли из магазина последними. Дарья Петровна держала наши сумки, а я закрывала двери. Справившись с замками, к металлическим частям которых прилипали обнаженные пальцы, я подняла капюшон куртки и развернулась спиной к подворотне, мимо которой нам предстояло пройти, потому что оттуда, как из аэродинамической трубы, тянул дополнительный поток воздуха, материализовавшегося вихрем песка и грязи. Песок, которым мы в снегопады и гололедицу посыпали крыльцо и прилегающие тротуары, ничем не связанный на вымерзшей голой земле, уже несколько дней пребывал во взвешенном состоянии, колыхаясь туда и сюда в сложных вихревых потоках. Смешиваясь с комьями грязи, попавшей на тротуар со двора длинного двенадцатиэтажного дома, на первом этаже которого располагался наш магазин, песок дробил их, измельчал, перетирал в пыль и на веки вечные засыпал этой смесью не только память о прошлой жизни, но и упования на жизнь будущую.
Широкая Перекатная улица с трамвайными путями посредине практически стояла пустой и темной. Лишь в оба конца то и дело проходили трамваи, грохоча и лязгая, словно то были рассыпающиеся на части скелеты фантастических чудовищ. Их свет немедленно поглощался тьмой и ничего не привносил в окружающее пространство. Казалось, что они идут пустыми, никого никуда не доставляя. Но зачем тогда они ходят? Зачем их так много? Пробраться между их снующими остовами на противоположную сторону улицы оказалось непросто. Но мы, сначала пропустив дребезжащую коробку в одну сторону, затем в другую, чудом не попав под колеса набегающих друг на друга вагонов, все же достигли цели. Вдоль противоположной стороны нашей улицы до самого угла тянулся ряд однотипных киосков, больше похожих на освещенные изнутри крестьянские лабазики, такими убогими и зачуханными они были. В их витринах, как перед погибелью, было выставлено то, что совершенно издевательски никому не могло понадобиться, что было непригодно и неудобоваримо даже и для того, кто по причине внезапного сумасшествия решил бы покончить с собой.
Над нетающим мороженым, нескисающим молоком, негниющими яблоками, нестареющими конфетами и вечными цыплятами, словно слепленные из таких же пластмассовых материй, светились счастьем страшные рожи продавцов, не знающих местного языка.
— Будешь покупать, да-а? — окликали они прохожих, истово не пропуская ни одного.
Но мы уже привыкли к этой кажущейся ирреальности, мы знали, что отныне она по-настоящему присутствует в нашей жизни, и чтобы окончательно не лишиться рассудка, надо научиться оставлять ее без внимания. Как неодухотворенную реальность. Вот утвердилась она здесь, камнем свалилась с неба, и баста! Мы научились этому.
На одном из четырех углов перекрестка, устроившись на низком табурете, сидела женщина, постоянно продающая семечки подсолнечника. Местные обитатели уважительно называли ее по имени-отчеству — Нина Николаевна. На то имелась объективная причина, принимаемая народом в расчет: когда-то эта женщина преподавала историю КПСС в горном институте. А с тех пор, как наши политики заболели пароксизмальной манией величия, этот предмет исключили из учебного плана, его преподавателя жестоко сократили, словно она была виной советской истории, окончательно разъеденной сменившей социализм ржавчиной. И общество получило уличную торговку с кандидатским дипломом и прекрасными манерами, остающимися, однако, на этом поприще не востребованными, как аппендицит здоровым организмом. Нина Николаевна тут находилась всегда: рано утром и поздно вечером, в выходные и будние дни, вчера и сегодня.
Мы приблизились к этому месту и, чтобы лучше видеть номера маршрутных такси, стали спиной к Нине Николаевне, прижимаясь к столбу, на котором висел захиревший фонарь, разбрасывающий на пятачке диаметром с полметра чахоточный грязно-желтый свет.
— Иди, Ира, домой, — предложила Дарья Петровна, подталкивая меня в направлении, где кварталом ниже по Перекатной улице располагался еще один столб с фонарем и табличкой, обозначающей остановку троллейбуса нужного мне маршрута. — Не надо меня провожать, я сама уеду.
Чтобы мне попасть туда, надо было перейти Тихую улицу. Уже ступив на проезжую часть, я устыдилась поспешности, с которой приняла предложение, и повернулась к Дарье Петровне:
— Позвоните мне, как только приедете домой, чтобы я не волновалась. Хорошо?
Ясеневу в последнее время донимала дистония, и мы старались не оставлять ее одну. Несколько приступов, случившихся в то толпе, то в общественном транспорте, когда рядом не оказалось знакомых, стойко зафиксировали в ней страх перед такими ситуациями. После этих приступов она продолжала сильно болеть и три года вообще не выходила из дому. Недомогания отличались внезапностью проявлений, но дома ей всегда могли оказать помощь соседи, да она и сама не терялась, когда рядом кто-нибудь был. С августа прошлого года она пришла в магазин. В строй вступала очень осторожно: сначала не ездила без сопровождающих, затем освоилась в юрких «маршрутках» и приспособилась ездить одна. При этом избегала пересадок и длинных переходов от остановки до места назначения. Поэтому утром до остановки такси ее провожал муж, а вечером, когда она ехала домой, — я.