— Ты передумала задавать второй вопрос?
— Я думаю, стоит ли его задавать, — ответила я. — Страшно, но все же решусь. Почему вы сказали, что дело с Хохниным, я должна закончить сама?
— Отлично, — похвалила меня Ясенева. — Что ж, я обещала рассказать тебе правду и я сдержу слово.
***
Не такой уж дурочкой была подвинувшаяся умом Галя, как думали некоторые односельчане. Ее родители, да и сам Володя, сердцем понимали, что она просто глубоко отрешилась от всего, запредельно далеко отошла от мира, жестоко обманувшего ее прекрасные, беззащитные и благоухающие, как цвет флёрдоранжа, чаяния. Она закапсулировалась в спасительном коконе, принимаемом многими за болезнь, и пережидала там, медленно подминая под себя свое горе, пока по капле нацеживаемые силы позволят ей возмужать и обрести защитный панцирь, стряхнуть с себя цепи разочарования и беспомощности.
Безотчетно бродила она по полям и рощам, изучала одинокий день и жуткую ночь, улыбкой целомудрия встречала рассветы и, обливаясь слезами, прощалась с солнцем в закаты, сливаясь в эти часы с живой и вечной природой, наполняясь от нее мудростью, пониманием людей и умением ждать, ждать, ждать своего часа. Видно, зачем-то нужен был ей этот опыт нерасторжимости с вечностью, который многим дается лишь после земных странствий. Видно, нужен был в этом месте и в этот миг бытия среди сонма маленьких богов, какими по существу есть люди, один такой, что соединил бы в себе стариковские ум и знания с юностью души и молодостью готового к счастью тела.
И мудрая мать-природа ковала из Гали великую надёжу свою, возлагая не нее, такую еще хрупкую и ранимую, миссию победы над сатанинским злом. Долго трудился космос, и долго бродила Галя по его повелению, собирая в туесок памяти все, чему была невольным свидетелем. Сон ума ей не нужен был, она давно отдохнула от уроков и чтения книжек, от запоминания формул физики и химии, от логических схем математики, она знала наизусть историю и литературу, язык и социологию. Эти знания, как вешние воды, проникли в нее, обеспечив возможность накапливать в себе новые факты и наблюдения для качественного преобразования их в нужные выводы, когда пробьет урочный час.
И тот час пробил. Она стала Володиной женой и очнулась от нарколепсии воли. Словно на нее обрушился ливень прозрения, Галя разом поняла все, что так долго созерцала, что теперь знала и что должна была с этим сделать. Но знания ее были не для людей — мягкотелых, обнаженных созданий. Что делать с вместилищем своей памяти, к ней пришло не сразу, и какое-то время невидимая, не понимаемая самим умом его работа продолжалась в ее недрах, подводя ее к нужному шагу.
Наконец, Галя решилась. Она поехала в областной центр и нашла там родителей присланной к ним прорабши…
— Ну, ты уже поняла, Ира, что твоя бабушка покончила с родителями Хохнина, которые и творили в селе убийства детей. Ты можешь гордиться ею. Поэтому тебе, ее внучке, ниспослано было свыше продолжить очистительный процесс, связанный с их пагубным наследием, переданным своему потомку, — сказала Ясенева.
— Моя бабушка?! — удилась Ира, казалось, ко всему готовая, но только не к этому. — Бабушка Галя? Как вы узнали? Почему от меня скрывали всю эту правду?
— А ее никто, кроме бабушки Гали и нас троих, присутствующих здесь, не знает. Надеюсь, ты понимаешь, что право знать эту правду — привилегия сильный людей. И пока бабушка сама не заговорит с тобою о ней, ты должна молчать.
***
Мне осталось только добавить несколько уточнений. В наш город внезапно пожаловала Таля Наталина, если вы еще не забыли о существовании этой плодовитой борзописицы, от которой мутило Дебрякова. И конечно, завалилась к нему. А он ведь женился, пусть пока неофициально, но фактически, и не хотел огорчать Елену Моисеевну своим знакомством с безнравственной в жизни и в творчестве особой. Тем более что Елена Моисеевна, еще не оправившаяся от горя, продолжала болеть.
Чтобы не ударить в грязь лицом, Дебряков познакомил Наталину с Ясеневой, мол, вы обе писатели, так вот и общайтесь, наслаждайтесь, вот вам обоим подарок от меня. Ясеневу же посвятил в свои прошлые амуры (некуда, бедняге, было деваться) и просил избавить его от напасти. Добрая душа Дарья Петровна согласилась взять удар на себя и занимала Талю-Тлю, как могла.
Оказывается!!! Та приехала сюда на похороны своего единственного из оставшихся родственников — безвременно почившего племянника Гриши Хохнина. Вот вам и хохма в стиле панк!
Но Ясенева времени зря не тратила. Не подав виду, что вообще слышала о почившем, расспросила Талю о ее детстве, о родне и родственниках, о ее самых приятных и неприятных воспоминаниях. Та и рассказала о старшей сестре Фаине, о том, где та жила, и как закончила свои дни.
— На радостях, что родился второй сын, — рассказывала Таля Ясеневой, — моя сестра устроила небольшой семейный пир. Что там произошло, по сути никто так и не узнал. Они поздно легли спать, а под утро, когда у людей сон самый крепкий, даже собаки не брешут, лишь петухи продирают глаза, чтобы впервые в эти сутки закукарекать, дом занялся пламенем, и в один миг сгорел дотла. Они, наверное, и проснуться не успели.
После этого Ясенева поехала в то село, где после окончания техникума работала колхозным прорабом молодой специалист Фаина Хохнина. Дарья Петровна приехала туда рано утром и пошла на рынок, где обычно собираются старушки поговорить о старине, о своей молодости. Под видом научного работника, собирающего краеведческий материал для научных исследований, Ясенева разговорила этих старушек. От них и узнала о многочисленных убийствах детей, случившихся тут так давно, что к этому времени рассказы о том обросли совсем дикими подробностями, не утратив, однако, остроты восприятия. Затем ей поведали о страшном случае несчастной любви, закончившемся чудесным исцелением умалишенной, много лет тенью бродившей по околицам днем и, главное, ночью и наводившей ужас на запоздалого путника.
— Да вон она, — показали бабки на симпатичную старушку, продающую молоко, чтобы подтвердить, что рассказывают не выдуманные байки, а голую правду из истории их села. — Расцвела, слава богу. Хоть что-то в мире не во зло людям делается, — заключили они.
Ясенева познакомилась с бабушкой Галей, оказавшейся не такой уж древней старушкой, а приятной и интересной женщиной, разменявшей, правда, восьмой десяток. Как уж ей удалось расположить к себе бабушку Галю, трудно сказать, но на то есть у Ясеневой дар божий и мастерство журналистки. Бабушка Галя пригласила Дарью Петровну к себе в гости и на протяжении нескольких дней тайком от деда Володи рассказывала историю своей жизни.
— Почему они убивали детей? — спросила Ясенева. — Ведь, по вашим рассказам, хоть и охочи они были до извращенной любви, но не нуждались в таких вещах.
— Да уж теперь у них не спросишь, — скорбно качая головой, заметила бабушка Галя. — Только видела я все и наблюдала многое. Душа моя тогда спала, словно то не я была, а сомнамбула чужая. Вспоминать не хочу. Но я ведь еще до Ванькиной женитьбы знала, у кого от него детишки родились. Страсть, сколько он тут семени своего в рост пустил, кобель проклятый! А потом этих-то детишек она и порешила, всех до единого. Из ревности, видно, Фаня лютовала. А Иван детей, конечно, не губил, нет. Но покрывал ее, сучку кровожадную, и помогал тем, что назвал, кто от него на свет появился. Может, не для убийства назвал, а хвастался перед нею, но потом, когда дети его погибать начали, не мог он не догадаться, кто это делает. Значит, и он душегубом был.
— Как же вы решились, — спросила Дарья Петровна, — такую страшную весть родной матери Фаининой рассказать? Ведь вас могли обвинить в клевете, наконец, просто убить как опасного свидетеля, и все.
— Ну, смерти я не боялась, хоть, конечно, подумывала о таком исходе. Но потом поняла, что мой долг в том и заключается, чтобы извергов этих извести, не зря же господь сподобил меня стать единственной свидетельницей их злодеяний. А чего к закону не обратилась? Не скажу. Видно, не верила, что закон правильно рассудит дело. А мать Фаинина внушила мне уважение. Я ее пару раз видела и поняла, что она строгая и решительная, а главное, догадывается о больных мозгах своей дочери. Вот я к ней и поехала. Вошла во двор, долго сидела. Наконец дождалась, что она вышла на улицу. Я догнала ее, представилась. Она сказала, что слышала обо мне и даже, кажись, видела мельком. Короче, согласилась выслушать. Я ей все и рассказала, в деталях и с примерами, именами, датами и способами убийства. А потом предупредила, что грех этот от нее — как от матери изуверской — начало берет. Значит, ей его и исправлять. А если не исправит она, то я пойду в милицию, и их всех привлекут за соучастие: кого за сокрытие правды, кого за пособничество. Я ей сказала, что смогу привести доказательства, что она знала о преступлениях дочери. А под конец сказала, что им-то ничего — они пожили на своем веку. А малец Гришка не за козлиную душу в детдоме пропадет. И дочка младшая, что как раз тогда в люди выбивалась, дорожки светлой повек не увидит. И она решилась.