— Ох уже эти сраные последствия взрыва на шоколадной фабрике! — вздохнул Евлампий.
— Придурок, это вовсе не шоколад. В этом мире не стоит доверять всему, что коричневое и воняет, — возразил Златоуд.
— Даже неграм?
— Даже неграм, чувак.
Потоки шоколада стекали по улице. Евлампий вспомнил, что ничего не ел уже два дня. Пальцы нырнули в коричневую жижу, загребая себе кусок побольше.
— Тьфу, блять! — начал отплёвываться он. В горле застыл ком чистейшего говна. — Ты был прав, чувак.
Златоуд дёрнулся. Услышал сирены. Схватил приятеля за шиворот.
— Съёбуем нахуй!
Прикрываясь зонтом от льющегося с неба говна, товарищи побежали в ближайшую подворотню, а оттуда — по закоулкам, между улицами, матерясь от того, что зонт периодически мешался — но альтернатива быть облитыми дерьмом их не радовала, так что приходилось мириться.
И так уже несколько месяцев: каждый день, как под арт-обстрелом бегают: пригнувшсь, с зонтами наперевес, ожидая выстрела в спину. Вообще, честно говоря, с момента злополучного взрыва на фабрике по переработке отходов атмосфера Москвы и ближайшего Подмосковья была очень сильно загажена. Вплоть до того, что испортились все натуральные продукты. Теперь абсолютно всё, что употреблялось в пищу, было с привкусом говна. А Питьё разило мочой.
Телевизор врал на сотни разных голосов о светлом и не очень будущем. Поп кричал, что это преддверье апокалипсиса. Царь-Президент уверял, что скоро всё наладится. Но всё оставалось таким же печальным, как и раньше. Облезшая псина с новомодными татуировками на лысых боках перемахнула через дорогу.
— Говно это — ваше современное искусство, — сказал Евлампий, разглядывая лик Джоконды на обвисшей собачьей коже.
Уже пару лет как художники Россеи не писали иных картин.
— Мы бы могли писать иначе, если бы у нас были бумага и краски. А так только говно и улицы города. Кровь. Целые ванны спермы. Коровьи кишки, забитые краской. Лики любимой из старых тампонов. Это всё, что нам осталось, — ответил Златоуд.
— Если копы опять узнают, что ты рисовал ручкой на бумаге, то нам пизда.
— Но они не узнают, потому что последнюю свою работу я сожрал с голодухи. Ты же знаешь, насколько сладкие эти чернила?
Евлампий покосился на приятеля.
— Чо бля?
— Да, я пишу картины. А потом их жру. Это как печенье. Или пирожные. Только ты их сам делаешь. И они хотя бы без говна.
Евлампий вздохнул. Оглянулся.
— Слышишь что-нибудь?
Златоуд прислушался.
— Не, вроде стихло. На сквот Фомы поехали, точняк.
— Откуда знаешь?
— Заложил же.
— Нахуя?
— Бабок мне этот мудила задолжал, вот и напросился.
Златоуд криво усмехнулся. Евлампий покачал головой.
Евлампий достал палочку и принялся водить ей по коричневой массе.
— Ты что делаешь? — спросил Златоуд. — Богоугодное искусство?
Тот ничего не ответил, продолжая рисовать сердце и крылья.
— Валентинка, типа. 14 февраля же.
— А, точняк.
— Пошли уже домой, потрахаемся, как нормальные люди. Я и забыл, что такое любить друг друга, — вздохнул Евлампий.
Златоуд с укором посмотрел на друга, вспоминая, что люди их касты могли иметь сексуальные контакты только с трупами. Их завозили в трущобы Москвы на грузовиках. Уже лежалые и окоченелые человеческие брёвна. Именно так низы общества и должны были утолять свою страсть, чтобы не допустить размножения. Проще, конечно, было бы стерилизовать их к чёртовой матери, но тогда они не смогут творить.
Евлампий протянул Златоуду руку. Тот слабо улыбнулся. Крепко обнял приятеля.
— Пошли уже... Обнявшись, под одним зонтом, по уши в дерьме, они шли по городу. Дождь хлестал как из ведра. Всё, решительно всё было завалено густой, противной коричневой массой. Скоро приедут чистильщики. И тогда честному люду лучше на улицах не торчать. Только вот Златоуд и Евлампий не принадлежали к честному люду. Они шли в сортир. Один из немногих уцелевших. После катастрофы вообще с ними сложно стало. Все переоборудовать начали и почти перестали использовать по назначению. Но у них был их личный сортир, в толчке которого была отнюдь не канализация, но их дом. Дом, в котором им хорошо. Где они жили.