— Смотри! Там мои ключи от шкафчика валяются, которые я в седьмом классе в унитаз уронил! — сказал он, выпуская пузыри.
Евлампий ужаснулся от того, что можно говорить под водой, но ничего не сказал, удивление оказалось сильнее, а Златоуд всё говорил и говорил.
— А вот мой мобильник первый самый. Тоже в уборной потонул, — показал он рукой.
Евлампий глянул, замечая, как внизу белеют чьи-то отполированные кости.
— Это — Пушок, — сказал Златоуд. — Не повезло ему.
— Слушай, а как это выходит так, чтобы весь мир был грязный, как дерьмо, а канализация вдруг чистая и прекрасная, как попка девственника? — решился вдруг заговорить Евлампий.
— Потому что мир теперь наоборот. Он весь потонул в самом себе.
— Давай же утонем здесь, воссоединимся с его утробами. Ведь это так прекрасно — плыть вглубь. Ныряешь в дерьмо, а плывешь в киселе.
— Гляди! — воскликнул Златоуд — это же молоко! Целый океан молока! И берега — КИСЕЛЬНЫЕ БЕРЕГА! Как в Библии!
Евлампий закашлялся, набирая в легкие воды.
— Ты читал Библию?! Это же один из самых тяжелых… Круче «Майн Кампфа» и… Этого… Корана…
Златоуд обнял любимого, похлопал по спине, чтоб тот прокашлялся, и быстро поволок его на берег.
— Да, читал, и тебе советую. Очень сильная вещь.
Евлампий тряс головой. Его мутило — настолько хорошо ему было. И плохо одновременно. Его тошнило от вони снаружи, а теплота белых утроб согревала его больную душу.
Златоуд любовался им — таким молодым, таким невинным. Его любимый был не высок ростом, прост характером. Совсем серая мышка с виду. Черты лица довольно милые, приятных форм. Мягкие темные волосы, зелёные глаза. Он любил Евлампия всем сердцем. Называл его сестрёнкой. Почему именно сестрёнкой? В Библии он как-то вычитал легенду про одного человека — он ходил по пустыне со своей женой, а когда приходил в город — нарекал своей сестрой. Она спала с царями того града, а ночью к ним являлся Господь, благословлял её, клял царей, а герою дарил рабов, скот и продовольствие. Поэтому сестра — это самое святое, самое нужное и самое тёплое, что может быть у мужчины.
— Сестрёнка, — прошептал Златоуд, припадая к устам любимого.
— Братик…
Со стороны моря доносился шум прибоя. На брег накатилась волна теплого молока и омыла собою влюблённую пару. Они купались в приятной белой массе, и им было хорошо. Упругий кисель служил им ложем. А где-то там, в далеких седых облаках, горело фиолетово-чёрное солнце.
— Нам пора возвращаться, — опомнился Златоуд, когда диск солнца коснулся моря.
— Почему? — взволнованно спросил Евлампий.
— Потому что так надо. Люди не имеют права находиться здесь.
— Тогда давай просто умрём? — на полном серьёзе предложил юноша, загребая бессильными руками песок.
— Нет, мы должны жить, — Златоуд тащил его к выходу. — Мы должны вернуться «туда» и помнить «здесь». Именно этот мир вдохновляет меня, и я должен вернуться, чтобы показать людям, что он есть.
Они бежали, расплёскивая воду, пока она не стала мягкой и податливой, чтобы до конца принять в себя целых два тела. Евлампий уже не помнил, как оказался на грязном полу, выплёвывая из лёгких вонючую воду. Это было словно приход, только в миллионы раз ярче и сильнее.
— Я обязательно буду жить, чтобы хранить красоту, чтобы умирать с её именем на устах в том мире, где грязь победила свет солнца. Я буду любить, — прошептал он, понимая, что это были первые слова, сказанные на особом языке — на языке поэзии. И все слова, что он говорил раньше, были просто пустым звуком.
— Так легко говорить о прекрасном,
Развеваясь на толстой кишке.
Жизнь свою ты провел не напрасно,
Коль не сдохнешь в презренной земле.
Евлампий лежал на кафельном полу. Голова его купалась в кучке дерьма — в этом сортире оно было всюду. На нем удобно лежать. Он лежал и декламировал стихи, которые снизошли ему свыше. То Солнце, что он увидел там — оно озарило его. Ниспослало ему слова.