А для меня неплохо все складывается, подумала я, приседая перед монахом в робком книксене. Прибираться в скорбном доме, что бы это ни значило, лучше, чем делать то же самое в кабаке. Монах занялся писаниной в книге, которая перед ним лежала, а Арман развернул меня к выходу.
— Эдме, — повторил он, — ну надо же.
Что ты ко мне привязался?
В этой обители полно преимуществ: тихо, не воняет, даже наоборот — пахнет приятно и аппетитно. Во главе — или хотя бы условно во главе — вменяемый спокойный старичок, который не собирается поправлять свое положение за мой счет. Мы снова шли по узкому каменному коридорчику, и здоровяку Арману с его габаритами было тесно.
— А! Накормить тебя святой брат велел, — бормотал Арман. Он и сам не блистал умом, бедолага. — Ты голодная. Да? — Я кивнула. — Ну ладно… давай-ка сначала сюда, девка. Э-э… Эдме. Ну надо же.
Что тебе в моем имени, заскрипела я зубами и вытянула шею, всматриваясь, куда он меня привел. Снова небольшое низкое помещение, темное, влажное, душное, с тремя огромными бочками…
— Лезь, — скомандовал Арман. Сам он не заходил и даже не заглядывал внутрь. — А я пришлю кого, чтобы тебе одежу дали.
Да это баня, осенило меня, и я влетела в комнатку, не дожидаясь тычка. Арман закрыл дверь и ушел, а я быстро начала раздеваться.
Все, кто встретился мне — Лили, Марибель, повариха, хозяйка трактира, разгульные девки, женщина на улице — одеты были примерно так же, как и я: грубая юбка, рубаха и что-то напоминающее не то лиф, не то жилет на шнуровке. Может, мне не передалась моторика тела Эдме, а может, эта поросюха не снимала одежду годами, и пришлось повозиться: тонкие полоски кожи на лифе почти срослись, грубыми пальцами справиться с ними не выходило. Я подошла ближе к единственному источнику света — трем свечкам на узком столике, и упрямо принялась избавляться от жилетки. Когда терпение было уже практически на исходе, самый капризный узел поддался, и я ускорилась. Оттого что в монастыре не несло дерьмом и гнилью, мне стало казаться, что сама я воняю немилосердно, и сработала психосоматика — я начала чесаться вся, с ног до головы.
Нетерпение подгоняло. Пусть вода здесь не первой свежести, пусть в ней мылся с десяток таких голодранок как я, пусть в этих бочках давно завелась жизнь и с радостью набросится на меня, но хотя бы смыть с себя кабацкое дерьмо — я видела, чем Эдме приходилось заниматься. И это я еще ничего о себе не знаю…
Наконец упала к моим ногам и юбка, я сорвала с себя рубаху и изучила новое тело.
Синяки повсюду, но оставлены побоями и моей собственной неловкостью, а не насилием; кожа и кости, но это понятно; волосы спутаны, ноги… наверное, я никогда в жизни не знала обуви. Отпнув грязную одежду, я в чем мать родила подошла к бочкам и заглянула в них, оценив на глаз загаженность воды, и чем можно помыться, ведь мыла нет?..
На скамеечке, стоявшей в углу, я нашла нечто, похожее на залитую водой золу в горшочке. Я сунула руку в бочки по очереди — вода порядком остывшая, но не настолько паршивая, как я могла ожидать. Сперва ополоснуться в самой мутной воде, потом в более чистой и после — в последней бочке, в которой, похоже, никто не до меня и не мылся, и это не самый мудрый план с точки зрения гигиены, допустим. Я подтащила к бочке с грязной водой шаткую скамеечку, осторожно поставила на бортик горшок с золой и, стараясь его не зацепить, влезла в бочку сама.
Вода оказалась холоднее, чем мне показалось, и чище, чем я подумала. Бочка пригодилась кому-то от силы пару раз. К черту брезгливость, выбор у меня существует такой: или я пытаюсь отмыться, пока есть возможность, или корчу из себя принцессу крови; приходит Арман, доносит о моих выкрутасах монаху, и тот приказывает выкинуть меня вон. Не стоит будить лихо, пока оно тихо спит и благодушно ко мне настроено.
Зола, или что это было, отлично мылилось и очень приятно пахло. Вода пошла темной пеной, я намыливала тело и волосы, окуналась, смывая с себя все, и намыливалась снова. После четырех ныряний я решила, что можно перейти ко второму этапу, и перебралась в соседнюю бочку, оставив на полу щедрые пенные лужи.
Когда я плескалась в третьей бочке, радостно выдыхая и предпочитая не думать, что я могла подхватить, пришла монашка. Я вынырнула, ойкнула, но монашка не повернула ко мне головы, сдвинула в сторону свечи, положила на столик одежду и тряпку и ушла. На еду, святая сестра, пожлобились?