«Как печальна жизнь», — думала она, хотя была так счастлива, так счастлива.
Как ни странно именно в этот момент появился Шекспир.
Пришел и посмотрел на человека, с которым жил, — теперь голого и бездыханного, потом посмотрел на женщину, с которой жил этот человек и которая теперь прижималась к нему, закрыв глаза. И тогда впервые, впервые в своей жизни Шекспиру захотелось стать кем-нибудь другим, стать не котом. Он посмотрел, как они застыли, обнявшись, и ему захотелось превратиться в дуновение ветерка: ветерок не сможет просочиться между ними и обвеет их обоих, потихоньку обвеет и улетит. Но Шекспир все же был котом, а у котов тоже не было шансов, потому что их не было ни у кого, ни у кого на свете. Все, что он мог, это мяукнуть, но когда он увидел, что она открывает глаза, он пожалел, что сделал это и что ему придется и дальше жить своей кошачьей жизнью. Тогда он ушел обратно в спальню и спрятался: пусть думает, что он тоже умер, что его больше нет. Как бы он ни старался, он не мог умереть, потому что был всего лишь кот, но хотя он был всего лишь кот, он очень старался.
Она открыла глаза и увидела своего мужчину. Своего обожаемого мужчину.
Тогда она сделала вид, что не замечает его, потому что ей надо было жить дальше, и она стала прибираться в гостиной, стараясь не смотреть на него, подбирая там и сям окурки, бутылки, коробки из-под пиццы. Пошла на кухню и выбросила все в мусоропровод. В мусоропровод. Потом пошла в спальню и собрала там все, что смогла. Принесла все на кухню и снова стала бросать все подряд в мусоропровод. Книги, фотографии, одежду, — все, кроме Шекспира, которого она никогда, никогда в жизни не выбросила бы в мусоропровод.
Покончив с этим, оделась в то немногое, что не выбросила: старые брюки, красную рубашку и туфли из Мексики. Одевшись, вышла из квартиры. День только начинался. Спустилась по лестнице. День только начинался. Она вышла на улицу. Все это она уже видела, уже видела не раз: люди пили кофе, мыли мостовые, что-то говорили друг другу, и у них это получалось — и жаловаться, и веселиться, а она шла, не жалуясь, не веселясь, вообще не говоря ни слова, просто шла вперед к магазину.
Она снова посмотрела на людей и вспомнила, что когда-то ей все это нравилось, вся эта жизнь, это ее мельтешение, ведь самим этим людям нравится, что они такие живые и это мельтешение вокруг них. Но сегодня, и не только сегодня, а отныне навсегда, ее от всего этого тошнило. Она остановилась и ее вырвало на стену. Люди заметили ее, и им нашлось, что сказать: «Что это за девушка?.. Наверняка наркоманка!.. Мадмуазель!.. Мадмуазель!.. Вам же не пятнадцать лет… Пора бы уж жить осмысленно!» Ей было все равно, что они там говорят, главное, что они вообще говорили и находили какие-то слова — вот, что было для нее мучительно и отчего ее тошнило. Она вытерла рот рукой, руку — о брюки и пошла своей дорогой. Наконец показался магазин. Она вошла, спросила веревку, продавец не задал никаких вопросов, и она в глубине души сказала ему спасибо. Вышла из лавки, перешла улицу и вошла в табачный магазин. Купила сигареты, хотела было купить зажигалку, но предпочла спички. Выйдя из магазина, остановилась, вынула одну сигарету, спичку, закурила и с веревкой в руке пошла домой. Все это напоминало сон, именно сон, а не кошмар: она не слышала людей, не слышала впервые в жизни, и так и дошла до дома. Позвонила по домофону — смеха ради, просто посмотреть, будет ли ей смешно, наверное, засмеялась, а может, и нет, но как бы то ни было стала подниматься. Поднимаясь по лестнице, остановилась на полпути и подумала про свои волосы — когда-то они была похожи на осеннюю листву. «По крайней мере, так было задумано», — сказала она себе и снова пошла наверх. Дошла до своей двери, не стала звонить, просто толкнула дверь.