– Ты разрешишь, я заберу это?
Никогда при жизни Чмо Гот не был так учтив. Никогда его не берёг. Теперь же старательно фильтрует речь, чтобы не задеть за живое. Забавно. У Чмо ведь совершенно ничего не осталось живого. Гот считается с ним только для того, чтобы успокоить совесть, не рассердить духа и оставить себя в безопасности.
– Спасибо, – неловко произносит и, помешкав, убирает спадающие на лоб ангельские кудри.
Осторожно прикасается губами к его ледяной коже. Робко и нерешительно. Чмоки-чмоки, Чмо. Затем он поднимает мальца на руки, болезненно вспоминая, как нёс его в позе буквы «дабл ю» до машины. Тогда он был ещё живой, но уже умирал. Укладывает мертвяка на тару и даже придаёт ему удобное положение. Заботливо накрывает курткой. Это очень мило и очень бессмысленно. Но такова прямая зависимость: чем бессмысленней жест, тем он милее.
У Гота крайне милая жизнь.
Гот по привычке выходит в окно и тащится вдоль вытянутого в кишку кардигана. Тонкая ниточка связывает его с явью крепче стального каната. Именно так выглядят соломинки, за которые хватаются утопающие…
Он добредает до логова, почти обжитой берлоги. Устраивается у окна так, чтобы свет падал на страницы. Абсурдно, но Гот по привычке придерживается правил, сохраняющих зрение. Он разнимает слипшиеся листы и, подняв нижние веки, разбирает сетку почерка, неосознанно отвлекаясь на всякую ерунду, боясь прочесть рукопись и не встретить ни слова себе.
– Пожалуйста, пожалуйста… – спрыгивает с его губ.
«Дремали мишутки Тедди,
Кровёнок шумел под кожей,
Любили какао дети.
И мамочку с папой тоже», – узнаёт его стиль.
«С рожденья дружили крепко
Музёнок и поэтёнок,
Тетрадки в линейку, в клетку
Их почерк кривой запомнят», – «Это уж точно», – виновато иронизирует Гот.
«Любвёнок крутился рядом,
Сексёнок лежал на койке,
На простыне спермослякоть,
Сироп миловидной крохи.
Когда приходил ночонок,
Небёнок купался в звёздах,
А дети таились дома,
Подушку найдя, как остров», – почти разочарованно перебирает строки Гот. Он одновременно и торопит себя, и тормозит.
«Но как-то ворвался в сказку
Измученный наркотёнок,
И стало болеть опасно,
Опасно любить в притоне.
И пидофилёнок взрослый
Пугал заболевших деток,
Нечаянно как-то бросил,
Что шанса подняться нету», – отчего-то всё естество Гота наполняет чувство, похожее на газировку: такое же щекотливо-колючее. Интрига путается с напряжением и страхом.
«Заплаканный красотёнок
Кроил тонкой бритвой лапки,
Под жалобным слабым стоном
Другие играли в прятки.
Их всех окружал адёнок,
Их всех опускали на пол,
И лампочка-сгусток мёда
Была обречённо матовая», – мышцы лица собираются во встревоженную гримасу.
«Их всех целовал иглёнок,
Они разучились мыться,
И ненавистёнок голый
Шептал, что убьёт убийцу», – на этом месте Гот запинается, понимая, чего заслуживает. Рёбра словно загибаются внутрь.
«Поили сгущённой скукой
Давали добавку боли,
Их ставили носом в угол,
Где сорванные обои.
И кто-то завянуть должен,
Их слёзы, как виноградины.
Они не проснутся больше,
Их будущее украдено…»
Гот цепляется за бумагу, будто она не позволит провалиться в пропасть.
– Что я наделал? – выдаивает из горла голос. – Он был ребёнком… Он был невинным. Он слепо мне доверял и знал, что не воткну в спину нож, – горько усмехается. – Впрочем, чуйка его не подвела. Нож-то в живот всадил, – нервно гыкает.
Гыканье это – что-то среднее между лёгким пьяным смехом и горестным рёвом отрицания.
Утерев нос, перелистывает страницу. Пытается успокоиться, шмыгая и моргая. Веки сбивают слёзы, и парень может продолжить. Ответ должен быть более прозрачным. Прямолинейным. Дословным. Более конкретным. Примерно так гадают на книгах. Гота устроила бы какая-нибудь записулька о том, что Чмо страдал. Что хотел умереть. Что Гот стал для него избавлением и исполнителем его воли. Что-нибудь эдакое, чтобы облегчило ношу. Адресованная Готу ненависть, к примеру. Зная, что Чмо не ангел, что он его проклинал, Готу не пришлось бы мучиться виной, какая точит, когда ведёшь себя как мудак, а на тебя не кричат и даже не сердятся в ответ.
«Произведения искусства вправе ошибаться. Произведения искусства вправе болеть. Произведения искусства вправе тускнеть и рваться. Их всегда можно реставрировать», – находит заметку читатель. Она согревает его и вселяет надежду. Он имел право. Родион Раскольников и Дориан Грей в одном флаконе, блин. Но он имел право. И наказание его не заботило.